Ковчег для незваных
Шрифт:
Звук оборвался так же неожиданно, как и возник, и сразу вслед за этим, будто мгновенный переход из ночи в день, начался кромешный ад: казалось, болота вокруг сами по себе вздыби-лись и, пробудившись от морозной спячки, пустились в смерчевой пляс. Такой артподготовки Федору не доводилось переносить ни разу с начала войны. Их расстреливали почти в упор, без жалости и передышки. Багровый свет вспыхивал и мерк перед глазами, и от необоримой жути холодно мокли ладони: злой страх медленно отогревал тело. Федор знал это состояние, за
В миг очередной вспышки Федор искоса выхватил из светового круга торжественно четкое, без привычной улыбки, упрямое лицо взводного и скорее почувствовал, чем услышал его короткую команду:
– Двинули!
Тело Федора сделалось обугленно легким, почти невесомым, он даже не вскочил, а прямо-таки взлетел над промерзлыми кочками, и они, как в бреду, рванулись вперед, сквозь этот взрывающийся ад, через его черный пламень и прогорклый дым, навстречу хоть и призрачному, но желанному спасенью.
– Ура-а-а-а-а!..
Когда он упал, он не почувствовал ни боли, ни самого падения, его просто накрыла тьма, и во тьме перекатывалась из конца в конец задыхающаяся хрипотца взводного:
– Шел Федор с гор, воз на себе пёр... Ну и дерьма в тебе, братишка, в корове меньше... Ты на меня положись, выволоку, я двужильный... Я, брат, заговоренный, меня ни вода, ни огонь не берет...
Федор плыл вместе со своей тьмой, слушал знакомый голос, думая с вялым раздражением: "Ну, чего плетешь, чего плетешь, не деревенский ведь, только притворяешься".
Знать, он, конечно, знал мало (Сан Саныч - душа нараспашку - в душу к себе никого не пускал), но догадывался, что взводный его совсем не "Ванька" и соображает не хуже генерала, а может, и выше. Уж больно не по званию разговаривал его лейтенант с начальством (эдак свысо-ка, с ухмылочкой, для постороннего, впрочем, почти незаметной), уж больно не по чину книжки на отдыхе почитывал, уж больно не по возрасту думал много между байками да улыбочками. "Эх, Сан Саныч, Сан Саныч, - частенько жалел про себя Федор взводного, - не сносить тебе головы, свою ли ношу на плечи берешь!"
Поэтому когда после госпиталя, уже в Восточной Пруссии, Федор, вернувшись в часть, узнал об аресте взводного, то не удивился этому, хотя долго еще потом горевал по нем и печалился: "Вот тебе и заговоренный, выходит, правду старики говорят: от сумы да от тюрьмы не отрекайся. Какой парняга ни за понюх пропал!.."
Всё это в миг пронеслось в нем, осело горечью, отстоялось, и он не выдержал, потянулся в сторону бывшего взводного:
– Слышь, лейтенант... Сан Саныч, не узнаешь, что ли?
Тот даже глазом не повел, только поежился, продолжая смотреть перед собой и в себя, а конвоир уже надвигался на Федора с автоматом наперевес:
– А ну, осади назад! Делаю первое предупреждение, твою мать!
– Браток, - заспешил, заторопился Федор, - понимаешь, взводный мой вроде тут, позволь два слова сказать. Сам воевал, видно, у меня с ним фронтовой узелок...
Насмешливые, зеленого отлива глаза смотрели на Федора в упор, не мигая, словно и не видели его вовсе:
– Твои лейтенанты нынче на пеньках стойку делают да волкам хвосты крутят. А ну, осади!
Федор почувствовал вдруг, что задыхается. Знакомая, белая, сводящая скулы ярость бросилась ему в голову и радужно застелила глаза. Беспамятно взбычившись, он двинулся на конвоира:
– Ах ты, гнида вохровская, вошь тыловая, ну нажми, нажми гашетку, курва, или только в спину можешь?
– Федору чудилось, что он истошно кричит, но на самом деле говорил почти шепотом.
– Чегой-то я тебя, рвань вологодскую, на фронтах не видал, видно, некогда было, людей не успевал в расход пускать? Ну, пальни, пальни попробуй, или духу только на двор ходить хватает?..
Неизвестно, чем бы всё это кончилось (а кончилось бы, судя по всему, плохо: несколько ближних овчарок, плотоядно поскуливая, уже рвали поводки из рук надзорслужбы, и зеленогла-зый, осмелев, решительно спустил предохранитель), но в момент, когда, казалось, неминуемое должно было случиться, оттуда, с другого конца пирса, прозвучало зычное:
– Подыма-а-ай-йсь!
Замершее было черное чудище колонны тут же ожило, принимаясь волнообразно распрямля-ться и выравниваться. Хвост колонны еще колыхался, утаптываясь на месте, а голова ее уже отплескивалась узкой цепочкой по трапу лендлизовской самоходки, под окрики конвоя и собачий скулеж.
– Твое счастье, - облегченно бросил ему на ходу конвоир, подаваясь к колонне, - ты бы у меня сплясал на мушке.
– И уже в сторону строя: - А ну, разберись в затылок, господа фашисты!
Федор в последней надежде еще потянулся взглядом за взводным, но тот ничем - ни жес-том, ни движением - не ответил ему: вместе со всеми поднялся и, чуть сгорбившись, уткнулся глазами под ноги. Колонна медленно стронулась, потекла вперед, а заодно с нею стронулся и потек вперед бывший взводный и вскоре слился со строем, черный и неразличимый, как пепел в хлопьях сожженной бумаги. "Эх, жизнь наша, - в сердцах скрипнул зубами Федор, - какого человека загубили!"
– Что ж ты на рожон-то лезешь, сукин сын!
– замельтешил вокруг Федора отец, слепо смаргивая слезящимся глазом.
– Нынче таких, как ты, быстро в память приводют. Перед ими маршала носом землю роют. Думать надоть...
И до того слякотно, до того мутно было в эту минуту на душе у Федора, что он не вынес, не выдержал, оборвал отца - впервые, пожалуй, в жизни:
– Пошел, ты, батя, к едрене бабушке, надоели вы все мне хуже горькой редьки!
Тот, видно, сразу понял сыновнее томление, отошел молча, сник, стушевался.