Ковчег для незваных

Максимов Владимир Емельянович

Обоих атаманов должны были доставить сегодня. В ожидании урочного часа он придвинул к себе папку текущих бумаг, открыл ее и углубился в чтение. С самого верху лежал проект приго-вора захваченному в Маньчжурии японскому командному составу, представленный военной прокуратурой. Мелькали диковинные имена, труднопроизносимые названия, иероглифы подпи-сей. Взгляд его скользнул мимо всей этой пестроты, прямо к итоговой рекомендации. Прокурор-ская братия, по обыкновению страхуя себя от любых случайностей, без разбору предлагала высшую меру социальной защиты, оставляя вариации его капризам и великодушию. Выучились, сукины дети!

По

близкой ассоциации в памяти всплыла его апрельская встреча с рыбниками, где он выделил, взяв себе на заметку, подбористого парня, косая сажень в плечах, преданный свет в васильковых глазах, и ему сразу вспомнилось, что давно собирался запросить подробный обзор по этому району вообще.

Он нажал кнопку вызова и, глядя в стол перед собой, привычно уверенный в том, что помощник уже стоит на пороге в подобострастном ожидании приказа, произнес:

– Срочно закажи мне толковую справку по Сахалину и Курилам, попроще и покороче, без болтовни, прочту на ночь.
– Затем, всё также глядя в стол, протянул тому прочитанный только что проект приговора.
– Верни по месту, японцы, говорят, давно Сибирью интересуются, дадим им возможность изучить положение на месте, в тайге. Всё.

И снова принялся за бумаги.

3

Ровно без двух минут двенадцать тоненько, даже нежно проворковала вертушка:

– Готово, Сосо, - коротко сообщил Берия, - когда прикажешь начать?

– Иду.

Он неспешно поднялся, прошел через боковой выход в наглухо замкнутый с обеих сторон коридор и, дойдя до самого упора, толкнул впереди себя маленькую дверцу в стене. Здесь в затемненной коробке проекционной будки его уже ждал Берия:

– Можно начинать, Сосо?

– Вали.

Сначала в зал впустили Шкуро. Маленький, почти тщедушный, в полураспоротом чуть не по всем швам мундире, тот, недоуменно озираясь, лихорадочно закружился по проходу между столиками, то и дело упрямо потряхивая молодившим его льняным, с проседью чубчиком. Было в нем что-то вызывающе мальчишеское, отчего с первого взгляда трудно было определить, сколько же ему на самом деле лет.

– Петр Николаич, голубчик, - бросился тот вдоль прохода навстречу вдруг возникшему в глубине зала Краснову, - как я рад вас видеть!
– Он порывисто приник к старику, кудлатая голова его пришлась тому по грудь. Как вы?
– Тут же отстранившись, он продолжал береж-но держать Краснова за руки.
– Как вы себя чувствуете?
– Забрасывая того вопросами, Шкуро с тревожной заботливостью вглядывался в него, будто искал в нем подтверждения каким-то своим тайным догадкам.
– Вы, часом, не знаете, зачем нас сюда привезли?

– Здравствуйте, здравствуйте, Андрей Григорьич, дорогой вы мой! Старик явно еле держался, лохмотья мундира свисали на нем, словно на восковой фигуре.
– Мне сказали, что будут уличать нас какими-то секретными кинодокументами.
– Он снисходительно пожал плечами.
– Однако, в чем именно, никто не говорит. Моя жизнь прошла на виду, обо всем, что я делал и думал, написано в моих книгах, вы тоже, кажется, никогда не были рыцарем плаща и кинжала, но у них, сами знаете, свои правила.
– Тяжело припадая на одну ногу, он потянулся к креслу.
– Сядемте, Андрей Григорьич, дорогой, в ногах правды нет, да уж и не держут ноги-то.
– С помощью Шкуро генерал опустился за столик, чуть отставив вытянутую перед собой сухую ногу в проход. Так-то лучше...

Сидя перед проекционным окошком, он вдруг разглядел алый лампас на обтрепанной брю-чине Краснова и ему неожиданно вспомнилась конкурсная экспозиция нового обмундирования перед введением в армии погонов и офицерства. Господи, чего там тогда ни было понаворочено! Провинциальная фантазия доморощенных костюмеров превзошла самоё себя: в стремлении перещеголять друг друга они понатащили в тот день в очищенный для этой цели от кресел Георгиевский зал такого радужного хлама, что после осмотра этого павлиньего царства ему оставалось только руками развести. Помнится, он приказал тогда доставить на выставку полный комплект формы царской армии и, бегло окинув взглядом офицерский ряд с шестью пуговицами по каждому борту, распорядился одну пуговичку срезать, оставив прочее в полной сохранности, чтобы отныне было о чем еще рассказывать очевидцу окружающим и потомкам!..

А разговор в зале шел прежним чередом:

– Я не страшусь смерти, Петр Николаич, - горячо доказывал тому Шкуро, - я, можно сказать, с ней всю жизнь в обнимку жил, об одном жалею, не в бою - в подвале или в тюрем-ном дворе умирать придется!

– Ах, Андрей Григорьич, Андрей Григорьич, - укоризненно покачивал вялой головой Краснов, - не все ли равно, где умирать, лишь бы с чистой совестью.

– Вы, Петр Николаич, европеец, писатель, интеллигент, у вас дом целое человечество, а я казак, крестьянин, мне майская ночь в Тихорецкой дороже социального блаженства и благопо-лучия малых сих. Как вспомню, чем степь весной пахнет, сердце разрывается!

– Не скажите, Андрей Григорьич, не скажите, - голос старика дрогнул, я ведь еще и донской атаман, у меня тоже сердце казачье, не забыло оно хлеба отчего. Только зачем мучить себя понапрасну, Андрей Григорьич, ничего уже не изменишь, нам с вами перед Господом представать скоро, успокоиться надо, душу приготовить, молиться...

Чутко вслушиваясь в этот разговор, он невольно задавался вопросом, есть ли, найдется ли на свете человек, которому, попади они вдвоем в такой же смертельный переплет, его расположило бы вот так же сокровенно, словно на духу, открыться, излить душу? Перебрав в памяти десятки имен и лиц, он в конце концов с разъедающей сердце горечью вынужден был признаться себе, что нет - нету.

Даже тому, кто сидел сейчас у него за спиной и кто, связанный с ним одной кровью и одной тайной, казалось бы, готов был за него в огонь и в воду, он не доверился бы не только сердцем, помыслом единым, уверенный, что тот продаст и предаст его при первой же возможности, не моргнув даже глазом из-под пенсне.

– Спасибо Господу, что свидеться удалось перед смертью, теперь мне и умирать легче, Петр Николаич.

– И мне тоже, Андрей Григорьич, и мне тоже, я вас любил и ценил высоко, вы это знайте.

– Голубчик вы мой, Петр Николаич!

– Буду молиться за вас, дорогой...

Зрелище становилось ему невмоготу. Он поднялся и, срывая досаду, с безапелляционной грубостью выговорил в темь за спиной:

– Доставь господам это удовольствие, дай им взглянуть на родные пенаты, пусть полюбуются перед смертью, устрой свой судебный театр где-нибудь на Кавказе.

– Где ты скажешь, Сосо.

– Выбери сам.
– Но перед тем, как выйти, на мгновение задумался и уже из коридора бросил через плечо.
– Лучше в Пятигорске...