Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица
Шрифт:
И что-то грозное зазвенело в голосе коваля, такое грозное да гневное, что испепеляло не только эту нелепую панну Смерть на разукрашенной виселице, а летело и далее на окраину города, туда, где выступали против народа полчища изменников, где вставала над Украиной новая война… И опять на майдане господствовала тишина, а Михайлик продолжал:
Лицарства нашего нікому не збороть, На вільного коня не натягти оброть, А як тісним гуртом засядемо у хаті,— Доводиться від нас ховатисяХоть и сам он уже чувствовал, наш Михайлик, что говорит как-то необычно, ему и на ум не приходило, что он, бедняга, говорит стихами:
О Смерте, де твое отруйливе жало? Чимало еже води до моря утекло, Та Смерті подолать несила Укра"iну, Бо слава славная не відае загину! Де дружба і любое, немає Смерті ходу, А як відбився хто від друзів, від народу, Того урятувать не зможуть і мечі, Бо зловить Смерть його у хаті на печі! О Смерте, заховай обличчя лиховіснеі Про Смерть і про вдову дзвсни, весела пісне…И вот негаданно… нежданно пламенная речь перелилась в песню: про торжество жизни над смертью, про смерть и неувядающую украинскую вдову, в песню, которую на Украине знали и стар и мал, в песню, которую пели тогда охотно даже черти с чертенятами, даже паны с панятами, даже попы и дьяки, когда пьяны бывали, даже невозмутимые и важные канцеляристы.
А Михайлик, ему весь тот день хотелось запеть, сильным басищем выводил:
Ой п’є вдова, гуляє, I ні про що не дбає: — …Іди, Смерте, іди проч, Головоньки не мороч, Бо я часу не маю, 3 сусідами гуляю…Подхватил ту песню и весь мирославский базар, и грянула она столь громко, что ее услышали и вороги там где-то, где уже зарилась на сей вольный город и на сих добрых, мирных людей война, то есть явная смерть.
Песня про вдову и смерть плыла шире да шире, песня про дерзновенную украинку взлетала все выше да выше, как молитва, — не к самым ли чертогам пана бога?
Все голоса перекрывали, возносясь над ними, два баса — один повыше, а другой чуть ниже, могучие и расчудесные голоса Прудивуса и Михайлика:
Прийшла Смерть, Прийшла Смерть До бога з сльозами: — Ой не можу вдови взяти — Гуляє з гостями…Внезапно майдан встрепенулся, услышав, что к голосам Михайлика и Прудивуса присоединился и третий, высокий и прозрачный, еще более сильный и могучий голос, что без видимого напряжения, без малейшего усилия перекрыл голоса мирославцев, звучавшие в тот час на майдане.
То был певец Омелько, брат Прудивуса, сын Саливона Глека, что учился петь не только у музыкантов Киева да Милана, но и у матинки своей, у певучего народа украинского, гордость мирославцев, славный парубок, который этой ночью должен был двинуться в дальний путь с новым письмом к царю московскому, хоть, видно, и сам еще не ведал, что такое путешествие предстоит ему, ибо он только сейчас возвращался из крепости, с поля брани, где желтожупанники
Услышав голос любимца и видя его самого живым и, как всегда, веселым, добрые люди так рванули за ним ту песню, что и сам господь бог не услышать ее не мог:
Іди, Смерть, іди, Смерть, Та й стань на помості, Як не можеш вдови взяти, Візьми "i"i гості.Все сильней и вольготней взмывал над поющими голос Гончарова сына. Пел парень словно на лету, что и птице дано не каждой, пел закрыв глаза, пел да пел, совсем не думая о том, как воспринимает это пение толпа мирославцев, очи которой все еще льнули к новоявленному лицедею, к пришлому ковалю, только что отважившемуся поднять руку на самое Смерть.
А песня плыла далее:
Як зачули гостоньки, Та й стали тікати — Попід міст, Поза міст, Лиш слідочки знати… А вдова Не вгава, Руку Смерті відбива: — Іди, Смерте, іди проч, Головоньки не мороч!Тем временем ссора на столбе между котиком и посрамленной Смертью утихла, и Покиван думал было, что можно, грешным делом, улизнуть, и уж начал тишком спускаться со столба, да матинка, Явдоха, упреждая сына, вскрикнула:
— Михайло!
— Я сам, мамо, я сам, — начал было сынок, но, обернувшись, понял умысел Смерти, кинулся всем телом на столб и… повалил его с помоста прямехонько на людское скопище — с Иваном Покиваном и рыжим котом.
Вот так была поругана и опозорена Смерть.
Так закончилось представление.
Так Иван Покиван заработал немало здоровенных синяков и царапин, кои почему-то весьма болезненно воспринимала Дарина-шинкарочка, она даже потемнела совсем, словно не Ивану, а ей самой достались эти синяки.
Однако на Ивана Покивана и на шинкарочку никто и внимания не обращал. Своенравная толпа, позабыв и про поверженную Смерть, и про своего любимца Тимоша Прудивуса, и про его брата, прославленного на всю Украину певца Омелька, толпа, потрясенная и растревоженная вмешательством коваля Михаила в судьбу Климка, в ход представления, радуясь его явной победе над сухореброй, бросилась к новоявленному спеваку и лицедею, мигом позабыв своих прежних любимцев, и подхватила здоровенного парубка на тысячи рук.
Ни у одного актера на свете — ни до того, ни после — не было такого успеха в широком кругу зрителей, какой выпал на долю оборванца-коваля, который в тот миг затмил даже высокую славу самого Климка-Прудивуса, автора спектакля, ибо неблагодарные зрители на время забыли о нем, как то порой бывает с очередным кумиром толпы.
Многим народным артистам случалось вызывать у зрителя слезы страдания или слезы смеха, принимать цветы и другие дары сердца, многих носили на руках или возили, впрягаясь в колесницы, но все те выдающиеся актеры становились властителями дум — с течением времени, после длительного труда, а не столь внезапно, как то случилось с Михайликом, который, пробыв на сцене театра не десятки лет, не год, не месяц, даже не час, а всего лишь несколько стремительных минут, и сам не понимал, что стал сейчас артистом, любимцем большущей толпы, громады, — и прежде всего потому, что простодушный коваль, словно бы угадав душевную потребность зрителя, не дал Смерти одолеть Климка и уничтожил ее, как того хотели мирославцы, жаждая мира в тяжкую пору воины.