Кожаные перчатки
Шрифт:
Однако хоть бы чуточку узнать, что там происходит. Старик все-таки перегибает малость: тут вовсе издергаешься. Что мне безразлично, что ли, как там ребята? Это ж мука мученическая — ничего не знать!
Незаметно для себя я чуть не бегом сную по бульвару, и прохожие с сомнением смотрят вслед: «Тронулся парень?..»
Нет, к черту, пойду вот сейчас и пусть старик делает, что хочет, а я узнаю… Это ж беда, так издеваться над человеком!
И тут кто-то легонько цепляет меня за локоть, дышит так, будто бежал вдогонку.
— Арчилу подняли руку! Вот так!
Мать честная,
— С ума сошла, застудишься, глупая…
— Вот чушь! Ты ни о чем не думай. Тебе сейчас это вредно, как впрочем всегда…
И как-то сразу — все на своих местах. И раз пять или шесть она вот так ко мне выбегала. И я ловил себя на том, что уж нетерпеливо жду, когда наконец снова появится на запорошенных снежком широких ступенях цирка ее независимая фигурка, и начинал бешено тревожиться, когда она долго не появлялась.
Этот вечер был вообще каким-то особенным и, может быть, оттого, что неяркая, слегка таинственная игра света на снегу придавала всему вокруг необычайность, или оттого, что теплый ветер задиристо ерошил голые ветки, заставляя их беспокойно шептаться друг с другом, я чувствовал, что сегодня ничего не надо бояться, ни того, что предстоит на ринге, ни даже той мысли, которая упрямо лезла в голову, мысли о том, что мне без Наташки, кажется, не прожить на белом свете.
В этот вечер, подобных которому я и вспомнить не могу, все представлялось удивительно простым и совершенно возможным. Выбежит сейчас Наташка, и я укрою ее под курткой, чтоб не дрожала, и скажу ей, что хожу здесь и думаю о ней и что может она смеяться, сколько хочет, и говорить, что хочет, мне все равно — я то, что думал, сказал. Слышишь, ветер, теплый, задиристый? Я так и скажу ей: «Знаешь, Наталья…»
Но только она появлялась, я забывал все это. Один раз она почему-то шла медленно и хоть так же независимо, будто ей принадлежал цирк и все его сверкание, однако сердце у меня упало в предчувствии чего-то нехорошего.
— Подумаешь, — сказала она. — Ну и проиграл, что из того?
— Кто?!
— Откуда я знаю? Кажется, его зовут Иваном…
— Ванька?
— Ну и что? Судьи — жулики. Я так и сказала!
Проиграл Ванька! Сколько же можно мне еще топтаться по этой постылой хлюпи? Какое все-таки паршивое время — эта ранняя весна. Нет, старик с его приказами беречь нервы, — чудак. Будто мы жалкие меланхолики, пугливые вороны… Эх, был бы я там! Мне всерьез начинало казаться, что Ванька проиграл именно оттого, что меня там не было, что будь я там, неважно где, хоть за кулисами, все пошло бы совсем иначе…
Наташка выбежала снова, и я уже издали понял: на этот раз все в порядке. И она, не добежав до меня, кричала: «Явное преимущество! Я так и знала!..» И, чудовищно перевирая боксерские термины, рассказывала, как Сашка сначала все подпрыгивал, все подпрыгивал, потом стал бить вот так и вот так, и без отдыха, и все напирал, и судья остановил бой в третьем раунде, и правильно сделал, потому что тот, другой парнишка стал уже качаться и закрываться обеими руками:
— Смотри, Николай, вот так!..
Мне было смешно, уж очень забавно Наташка демонстрировала глухую защиту. И мне опять захотелось забрать ее под куртку и сказать, что все время хожу и думаю о ней, хотя и не думал. Сашка, значит, выиграл! Нет, как хотите, но я больше здесь торчать не намерен. Пусть старик выгоняет вон, я все равно пойду туда, к ребятам…
— Николашка, пора!
Мы столкнулись с Арчилом нос к носу в подъезде. О, какой боевой вид у малыша! Заклеена бровь, ссадины обильно смазаны зеленкой.
— Герой, муха!
— Ладно, ты только не дрожи коленками…
Задается. В раздевалке пахнет въевшимся запахом пудры, странно выглядят зеркала вдоль стены, с засохшими букетиками астр. Что-то рассказывает Аркадию Степановичу наш полутяжеловес Юрка, все переспрашивает: «Верно ведь, верно?..» У него на плечах перекинуто полотенце, ему скоро выходить на ринг, и он, мы понимаем, оттого излишне болтлив и делает вид, что именно сейчас, сию минуту необходимо выяснить что-то такое, что вполне можно выяснить и завтра…
В раздевалке гул. В раздевалке жарко. Иван и Сашка подходят ко мне, помогают снять куртку, разговаривают с самым спокойным видом о чем-то, не имеющим никакого отношения к боксу, к рингу, к залу, шум которого слышен, как тяжелые вздохи. Я знаю, что один из них счастливец, а другой полон горя. Но делаю вид, будто ничего не знаю, и нарочно протягиваю Ваньке бинты: «Помоги, Иван… Ты мастак в этом деле».
Все, как во сне, все зыбко и вместе с тем совершенно конкретно. Подскакивает Арчил:
— Колька, слышал анекдот о льве, который шел лесом?
— Нет! А ну рассказывай…
И все мы смеемся над бородатым анекдотом, который знаем давным-давно, и Аркадий Степанович смеется, щуря узкие, как бойницы, светлые глаза. И мне понятно, что все это делается нарочно и всем понятно, что это нарочно. Мне хочется сказать ребятам и Аркадию Степановичу, что все будет в порядке, но пять или шесть пар рук уже похлопывают меня по плечу: все ясно.
Наконец мы идем с Аркадием Степановичем к рингу. Он зачем-то все поглаживает меня по спине, это немного раздражает, но, наверное, так принято, и я опять выпячиваю подбородок и стискиваю челюсти: пусть не подумают те, кто в зале, что между канатами ринга пролезет такой уж обомлелый от неожиданности, розовый юнец.
— Как погулял, Коля?
Вопрос поражает своей нелепостью в тот момент, когда в первый раз в жизни стоишь в углу ринга, на глазах у всех. Я даже не сразу понимаю, о чем меня спрашивает Аркадий Степанович, и, когда до сознания доходит смысл, начинаю столь же нелепо, длинно и подробно рассказывать о том, как гулял, и о том, как сегодня здорово тепло и, знаете, такой хороший ветер…
— Так, так, — кивает головой Аркадий Степанович и легонько подталкивает меня, чтобы я обернулся к судье, который, оказывается, ждет, когда я обращу на него внимание. Судья зачем-то щупает мои перчатки и очень быстро и внимательно заглядывает в глаза. Я улыбаюсь этому симпатичному человеку и страшно удивляюсь, когда он в ответ хмурится и сурово и негромко говорит: «На середину!»