Кожаные перчатки
Шрифт:
Опять я в углу. Старик все поглаживает меня по спине. Я слышу глуховатый, какой-то вибрирующий гул зала и почему-то с любопытством смотрю, как за судейским столом худой мужчина, весь в белом, поднимает гонг, похожий на медную тарелку, и вдруг резко бьет по нему, отчего я вздрагиваю.
— Начинай, Коля, — опять подталкивает меня Аркадий Степанович. — Начинай, голубчик!..
Сколько раз представлял я себе раньше это мгновение. И ничего не было похожего. На самом деле все оказалось гораздо серьезнее и гораздо проще. Серьезнее оттого, что теперь все происходило наяву. Проще оттого, что стоило мне коснуться перчаткой перчатки парня, как все обрело ясность, и я видел перед собой только то, что и следовало видеть, — боксера, его немного напряженную стойку, его глаза, чуточку растерянные и решительные.
Но мало было увидеть. Я вдруг ощутил странное чувство полной невозможности что-то предпринять, что-то сделать. Руки и ноги показались лишними, легкими, будто их и не было. Надо было как-то выходить из оцепенения, как-то двинуть рукой, шагнуть куда-то…
Парень, видно, первым пришел в себя. Он легонько, будто приноравливаясь, ткнул меня перчаткой в лоб, другой раз…
Это меня отрезвило, вернуло способность нормально владеть руками и ногами. До сознания дошел чей-то смешок, чей-то неуверенный хлопок в ладоши.
И тут случилось совершенно невероятное.
Я внезапно увидел с полной отчетливостью открытый для удара подбородок парня очень близко, и, не отдавая себе отчета в том, что делаю, ударил коротко, сильно в этот подбородок, точно, как на уроке, классическим движением прямой левой.
И остался на ринге один! И тут же услышал злой, почему-то осуждающий голос судьи: «В угол!..»
Виновато я отошел в угол и растерянно посмотрел на Аркадия Степановича, уверенный в том, что он будет сейчас за что-то ругать меня.
Я слышал, как судья все так же осуждающе считает у меня за спиной: «… Три… четыре… пять…» В цирке было так тихо, будто он вдруг стал пустым и гулким.
Потом судья схватил меня за руку, и я от неожиданности уперся и не сразу позволил судье поднять мою руку. Он тихо сказал мне: «Что, что ты упираешься?» И вслед за тем громко, пугающе громко на весь зал закричал:
— Нокаутом победил Коноплев!
Сразу стало невероятно шумно. И только тогда я увидел парня, который хватался за канаты и, неуверенно держась за них, пробирался почему-то в мой угол ринга. Я бросился к нему, и мы обнялись там, у канатов. И он мне сказал: «Здорово, брат, ну и ударчик…» И я его поцеловал, поцеловал звонко и неумело в щеку, и зал загудел смехом и долго, долго хлопали…
Нам пришлось порядком подождать, пока он вышел из цирка. Погасли по фасаду праздничные огни, и стало здание самим собой: старенькое, усталое к ночи, со следами многих ненастий, подрумяненное громкими афишами.
Мы только что расстались с Аркадием Степановичем. Было очень кстати, что старик настолько переволновался, что не хотел и видеть нас. Он так и сказал:
— Не провожать! Дня три знать вас не желаю, обезьяны. Надоели, сил нет…
Мы уже достаточно бесились в раздевалке, переживали сполна первые радости большой победы. У нас ведь только Иван проиграл бой, да и то, конечно, случайно. Мы много радовались и сейчас чувствовали некоторый спад и усталость.
Мы стояли на улице около служебного входа и ждали, когда появится тот подлец, который бил меня сзади кастетом по голове. С нами была Наташка. От нее невозможно было отделаться, да мне и но хотелось, чтобы она уходила. Она имела право участвовать в комедии. Я придумал блестящую месть, и надо, чтобы она тоже видела, как мстят настоящие мужчины.
Двери служебного входа все чаще отворялись, вышли гурьбой гардеробщицы, браня на ходу какого-то разиню, потерявшего номерок от пальто.
— Кого вы ждете? — спрашивала Наташка, переминаясь.
— Приятеля, — отмахивался я, — сказали ж тебе…
Если до конца быть честным, — не я один придумал страшную месть. Кажется, Иван сказал: «Набьем морду, чтоб помнил!» Сашка поморщился: «Охота была мараться…» Кто-то предложил стащить бандюгу в отделение: «Пусть дадут годика два!..»
Все это было слишком обыденным и не соответствовало нашему настроению. В конце концов родился достойный план. Арчил был выслан пластуном. Парень сбегал в разведку: «Убирает ринг! Он таскает канаты. Меня не узнал!»
Минут через пять Арчил сообщил: «Снимает лиловые штаны, честное слово! Ноги тощие такие…»
Он вышел из служебного входа не один. С ним было трое или четверо. Это даже больше устраивало нас: лишние свидетели неплохо.
На нем была все та же клетчатая кепка с широким козырьком. Я заметил, как напряглась, вглядываясь, Наташка, как она побледнела и, видно не соображая того, что делает, метнулась — бежать. Я поймал ее за руку. Она жалко взглянула на меня, почти крикнула: «Пусти же, пусти! Я боюсь…» Я крепче сжал холодные пальцы и вдруг почувствовал удушье, словно кто-то схватил меня за горло и не отпускал.
Они шли по улице в нескольких шагах от нас, впереди. Так мы дошли за ними до угла. Здесь было светло и людно. Саша и Арчил быстро обогнали человека в кепке и его приятелей, загородили дорогу. Я видел, как этот тип толкнул Арчила в грудь, слышал, как грязно, громко выругался.
— Стой здесь, — сказал я Наташке. — Ты видела когда-нибудь комедию?
Я, может быть, немного сильней, чем рассчитывал, повернул его рывком к себе. Он едва удержался на ногах. Багровый от злости, ничего не понимающий, он уставил на меня выпуклые бешеные глаза и, кривя рот, начал было ругательство. Я схватил его за грудь, притянул к себе так, что он поднялся на цыпочки.
— Не узнаете, гражданин в штанах? — спросил я, чувствуя, как противно сбивается на фистулу голос, и не соображая, откуда тут вылезли какие-то проклятые штаны. — Не узнаете, значит? А вы приглядитесь! Не спеша. Нам торопиться некуда…
Это было где-то вычитано. Звучало на редкость фальшиво. Конечно, следовало дать ему по физиономии — и вся недолга. Какой дурак затеял комедию?
Он сделал попытку вырваться. С треском отскочила пуговица на вороте, свалилась клетчатая кепка.
— Не спеши! — повторил я. — Зачем спешить? Мы ведь старые знакомые. Даже обидно, что не признаете… Может, напомнить?..