Кожаный Чулок. Большой сборник
Шрифт:
— Нет, не в ответе. Магуа — мужчина, а не глупец; такие, как ты, не подносят к губам огненную воду. Великий дух даровал тебе мудрость.
—- Что же я могу в таком случае сказать или сделать, чтобы помочь тебе в твоих несчастьях, вернее, в твоих заблуждениях?
— Слушай,— повторил индеец еще более торжественным тоном.— Когда английские и французские отцы вырыли томагавк из земли, Лисица встал в ряды могауков и пошел войной на свое племя. Бледнолицые согнали краснокожих с земли, где те охотились, и теперь, когда индейцы сражаются, в бой их ведет белый человек. Старый вождь с Хорикэна, твой отец, был главным предводителем нашего отряда. Он отдавал могаукам приказы, и могауки повиновались. Он объявил закон: индеец, который напьется огненной воды и войдет в полотняный вигвам его воинов, будет наказан. Магуа, как глупец, раскрыл рот, и жидкое пламя привело его в хижину Манроу. Пусть дочь Седой Головы скажет, что сделал ее отец?
— Он не забыл своих слов и по справедливости наказал виновного,— ответила неустрашимая девушка.
– — По справедливости! — повторил индеец, искоса бросая злобный взгляд на спокойное лицо Коры.— Творить зло, а потом наказывать за него — разве это справедливость? Магуа был уже не Магуа: говорил и делал вовсе не он, а огненная вода, но Манроу не поверил этому. На глазах у бледнолицых воинов вождя гуронов связали и избили прутьями, как собаку.
Кора промолчала: она не знала, как объяснить неосторожный поступок своего отца так, чтобы индеец понял его необходимость.
— Гляди! — продолжал Магуа, срывая с разрисованной груди еле прикрывавший ее лоскут тонкого ситца.— Вот это шрамы, оставленные ножами и пулями — ими воин может похваляться перед соплеменниками. Но Седая Голова оставил на спине вождя гуронов отметины, которые тот, как женщина, должен скрывать под раскрашенными тканями бледнолицых.
— Я думала, что индейский воин терпелив и дух его не подвластен боли, которую испытывает тело,— возразила Кора.
— Когда чиппевеи привязали Магуа к столбу и нанесли ему эту рану,— отпарировал индеец, с гордостью дотрагиваясь пальцем до глубокого шрама на груди,— гурон смеялся им в лицо и твердил, что только женщины колют так слабо! Душа его тогда парила высоко в небе. Но когда он терпел побои Манроу, душа его лежала под березовыми прутьями. А душа гурона никогда не пьянеет и никогда ничего не забывает.
— Но ее можно умилостивить. Если мой отец обидел тебя, докажи, что индеец умеет прощать обиды, и верни ему дочерей. Майор Хейуорд уже сказал тебе...
Магуа покачал головой в знак того, что запрещает повторять посулы, вызывающие в нем лишь презрение.
— Чего же ты хочешь? — продолжала Кора после томительной паузы, уже предчувствуя, что слишком радужно настроенный и доверчивый Дункан жестоко обманут коварным индейцем.
— Того, что хочет каждый гурон: добра за добро, зла за зло.
— То есть выместить обиду, нанесенную тебе Манроу, на его беззащитных дочерях? А не приличнее ли мужчине предстать перед ним и потребовать удовлетворения, достойного воина?
— У бледнолицых длинные руки и острые ножи,— со злобным смехом ответил дикарь. — Зачем Лисице подставлять себя под мушкеты воинов Седой Головы, если он и без того держит в руках его душу?
— Что ты задумал, Магуа? — спросила Кора, изо всех сил стараясь говорить спокойно.— Ты собираешься увести нас в леса или замыслил что-нибудь похуже? Неужели нет награды или иного средства загладить твою обиду и смягчить твое сердце? На худой конец отпусти мою юную сестру и вымести свою злобу на мне. Разбогатей ценой ее спасения и утоли жажду мести одной жертвой. Потеря обеих дочерей наверняка сведет нашего старого отца в могилу. Какое же удовлетворение получит тогда Лисица?
— Слушай,— еще раз повторил индеец. — Ясноглазая вернется на берега Хорикэна и расскажет все старому отцу, если Темноволосая поклянется Великим духом своих отцов, что не солжет.
— Что я должна обещать? — спросила Кора, чье спокойствие и женское достоинство все еще, словно незримой уздой, сдерживали неукротимые страсти индейца.
— Когда Магуа ушел от своего племени, жену его отдали другому вождю. Теперь он опять подружился с гуронами и вернется к могилам своих отцов на берега Великого Озера. Пусть дочь английского вождя последует за ним и навсегда поселится в его вигваме.
Как ни возмутило Кору подобное предложение, каким отвращением ни преисполнило оно девушку, она нашла в себе достаточно хладнокровия, чтобы без малейшего признака слабости ответить:
— А приятно ли будет Магуа делить жилище с женой, которую он не любит, с женщиной из чуждого племени и с другим цветом кожи? Лучше уж ему принять золото от Манроу и купить щедрыми подарками сердце гуронской девушки.
С минуту индеец не говорил ни слова, но его свирепый взгляд был столь красноречиво устремлен на Кору, что она стыдливо потупилась, впервые в жизни изведав, каково порядочной женщине, когда на нее так смотрят.
Она вся сжалась, опасаясь, что сейчас слух ее будет ранен каким-нибудь еще более оскорбительным предложением. Наконец Магуа с неописуемым злорадством бросил:
— Когда рубцы от побоев на спине Магуа начнут опять саднить, он будет знать, что рядом женщина, которой тоже больно. Дочь Манроу будет носить для него воду, молоть зерно, жарить дичь. Тело Седой Головы будет под охраной пушек, но сердце его — под ножом Хитрой Лисицы.
— Чудовище! Ты действительно заслужил свою подлую кличку! — вскричала Кора в неудержимом порыве дочернего негодования.— Только демон способен измыслить такую месть! Но ты переоценил свои силы. Да, сердце Манроу в твоих руках, но оно не боится твоей безмерной злобы.
Индеец ответил на этот смелый вызов зловещей улыбкой, подтвердившей неколебимость его решения, и знаком отослал девушку прочь, словно давая понять, что с переговорами навсегда покончено. Кора пожалела уже о своей резкости, но вынуждена была повиноваться, потому что Магуа встал и направился к своим прожорливым соплеменникам. Хейуорд бросился к взволнованной девушке и спросил, чем кончился разговор, за которым он с неослабным интересом наблюдал издали. Но Кора, боясь перепугать Алису, уклонилась от прямого ответа, и лишь по ее лицу и взгляду, беспокойно следившему за каждым движением дикарей, можно было догадаться, что переговоры не увенчались успехом. В ответ на настойчивые расспросы сестры о дальнейшей их участи она лишь указала рукой на темную кучку индейцев и, с нескрываемым возбуждением прижав к груди Алису, прошептала:
— Ничего, ничего! Прочти наш жребий на их лицах, Но мы еще посмотрим! Еще посмотрим!
Жест и задыхающийся голос Коры были настолько выразительней любых объяснений, что спутники ее разом взглянули туда же, куда впилась глазами она с напряжением, которое мыслимо лишь тогда, когда дело идет о жизни и смерти.
Между тем Магуа подошел к дикарям, закончившим свою отвратительную трапезу и с удовольствием растянувшимся на земле, и обратился к ним со всей торжественностью, на какую способен индейский вождь. При первых же его словах слушатели привстали и приняли позы, выражавшие почтительное внимание. Гурон говорил на родном языке, и пленники, хотя осторожные индейцы держали их в пределах досягаемости томагавков, могли судить о смысле его речи лишь по выразительным жестам, которыми индеец иллюстрировал свои периоды.