Козырная дама
Шрифт:
— Так утонуть же можно?
— Не утонешь! У них с этим строго. Идем, значит, ко дну. Кругом красота, кораллы, рыбы плавают разноцветные, большие и маленькие. Большие этих маленьких все время кушают… Тут-то все и начинается. Девахи стали нас обслуживать. Прямо в воде. Такого кайфа я еще не пробовал! Это настоящий секс!
— Наши в этой Хургаде вообще не хило отрываются. Шашлык из акул делают, — решил дополнить рассказ второй загорелый парень, который, видимо, и ездил со Слоном в Хургаду.
— Ну это ты, Гладик, положим, туфту гонишь! — оборвал его Слон. — Не из акул, а из мурен. Тварь подводная
— А барракуду видели?
— А как же! Зубы у нее — во! — почему-то с гордостью пояснил Гладик.
— Точно, еще та сучка! — подтвердил Слон. — Но земляки наши, из России, этих барракуд удочкой ловят и засаливают…
Дальнейший рассказ о заморских путешествиях и дивах Зоя Иннокентьевна слушать не стала. Время было позднее, пора домой. Так и не дождавшись лопоухого, она махнула рукой длинноногой пиратке, и та принесла счет.
В свой район Зое Иннокентьевне нужно было добираться троллейбусом. Это было удобно, так как останавливался он рядом с ее домом. Можно было ехать и трамваем. Но он шел только по центральной улице, а это означало, что к дому ей придется пройти через парк. Зоя Иннокентьевна долго простояла на остановке троллейбуса возле бара «У Флинта», но так и не дождалась его. Заметив, что из-за поворота показался трамвай, она быстрым шагом направилась на трамвайную остановку, находившуюся метрах в тридцати впереди.
Так вот и получилось, что этим поздним вечером ей пришлось идти одной через парк. Собственно, ни темноты, ни хулиганов она не боялась, но все равно была огорчена — от усталости отекли ноги, и туфли, вроде не новые, притершиеся к ноге, снова стали жать.
Зоя Иннокентьевна любила городские парки. К природе это не имело никакого отношения, всякие там цветочки-лепесточки никогда не волновали ее сердце. Растут и пусть растут себе. Это была ностальгия по паркам детства — с летними кинотеатрами, аттракционами, неизменным чертовым колесом, открытыми концертными площадками, откуда доносились звуки духового оркестра, с нарядными людьми, неспешно прогуливающимися под ручку по аллеям парка в выходные дни. Даже распространенные тогда скульптуры — гипсовые атлеты и олени не вызывали в памяти раздражения. Было жаль утраченной атмосферы беззаботности и бесхитростного веселья.
Трамвай остановился, и Зоя Иннокентьевна направилась по знакомой аллейке к дому. Она была хорошо освещена. Несмотря на позднее время, здесь еще прогуливались парочки. Зоя Иннокентьевна вышагивала спокойно, как человек, который никуда не торопится и которому нечего бояться. Одно лишь беспокоило ее сейчас — сказывалось немалое количество выпитого сухого вина. Поколебавшись, она чуть отступила с асфальтовой дорожки в темноту и спряталась за кустиком желтой акации. Она уже собиралась вернуться на освещенную аллею, уже сделала шаг, второй, как услышала голоса. Поддавшись естественной в таких случаях опасливости, Зоя Иннокентьевна затаилась, замерла, напряженно прислушиваясь к разговору, чтобы не упустить момент, когда лучше выскочить на освещенную аллею.
Один из голосов был с характерным кавказским акцентом. Другой — высоковатый для мужчины, с легким не то клекотом, не то дребезжанием в горле.
— Зачем, дорогой, звал? Засветишься — друга
— Не мог же я с твоими говорить, дело серьезное — стоит дорого…
— Знаю, дорогой, за свои базары недешево берешь. Но разве я мало тебе плачу?
— Не обижаешь, — нехотя согласился собеседник кавказца. — Потому и рискую шкурой…
— Говори, не тяни время.
— Ходят слухи, Эстет готовится к войне…
— Вот как? Не живется, значит, ему спокойно. А с кем воевать собрался?
— Сам знаешь, у него один враг…
— Так мы давно враги, почему воевать решил сейчас?
— Не понравилось, что ты кокаинчиком разжился. Говорят, потянет не меньше, чем на сотню «лимонов» «зеленью».
— Ошибаешься, дорогой. Не потянет. А за подсказку спасибо, учту. Дату знаешь?
— Она пока открыта, ее и сам Эстет не знает, но что-то заставляет его торопиться… Одно могу сказать — час икс наступит в ближайшие две недели. Так что жди.
— Жду, дорогой! Я люблю наши встречи с Эстетом, подготовлюсь и к этой как надо…
Женское любопытство оказалось сильнее опасливости, и, когда один из собеседников уже ступил на аллейку, Зоя Иннокентьевна высунулась из-за куста акации. Человек прошел несколько шагов по хорошо освещенной аллейке и остановился закурить. Остановился как будто специально под фонарем, чтобы Зоя Иннокентьевна могла получше его рассмотреть.
Она сразу увидела это — одно ухо было высохшим…
Зоя Иннокентьевна остолбенела. На миг всего, но этого было достаточно. Лопоухий прикурил и торопливо зашагал по аллее, удаляясь в сторону проспекта. Она рванулась за ним, зацепилась носком туфли за какую-то корягу и свалилась в высокую траву у обочины асфальтированной дорожки. А когда поднялась, было поздно — лопоухий исчез в темноте.
Зоя Иннокентьевна беспомощно, как птица с переломанным крылом, заметалась по аллее. От досады пнула ногой подвернувшуюся урну. Та гулко отозвалась, но это ничего не изменило.
Лопоухий исчез, как в воду канул.
* * *
Елизавете нравилась ее теперешняя жизнь.
В жизни Елизаветы была острота запретной игры.
Время от времени старые знакомые жаловались на трудности, ужасное время, беспорядки в городе. Елизавета выслушивала, не спорила, но про себя думала, что для нее-то это время самое лучшее. И дело вовсе не в достатке, хотя и нравилось, что не нужно ни себе, ни сыновьям ни в чем отказывать. Елизавета жила! Не существовала, не тянула воз, не выживала, а именно жила.
Жизнь ее будто раскололась на две части. В той, первой, она закончила институт, работала в юридической консультации, советуя несчастным женам, как при разводе ловчее обмишурить мужей, чтобы и новый цветной телевизор, и старый сервант, купленный двадцать лет назад в рассрочку, при разделе имущества достались именно супруге. Заниматься этим Елизавете было скучно и противно. Все было скучно, и все было противно — и дурацкая работа, и муж, которого, казалось, навечно приговорили к внеплановым операциям и ночным дежурствам в больнице, как будто во всем городе, кроме него, не было другого хирурга.