Краем глаза
Шрифт:
Уолли вел машину медленно, со всей осторожностью, какую можно ожидать от акушера, педиатра и новоиспеченного жениха. Дорога к Пасифик-Хейтс заняла в два раза больше времени, чем в ясную погоду.
Он хотел, чтобы Целестина ехала на заднем сиденье и пристегнулась ремнем безопасности, но она настояла на том, чтобы устроиться рядом с ним, словно была школьницей старших классов, а он — ее не менее юным кавалером.
И хотя вечер этот стал счастливейшим в жизни Целестины, он не обошелся без нотки меланхолии. Потому что она не могла не вспомнить Фими.
Счастье могло пышным цветом прорасти на непоправимой трагедии. Это допущение вдохновляло Целестину на ее картины, рассматривалось ею как доказательство милосердия, дарованного нам в этом мире.
Из унижения Фими, ее ужаса, страдания и смерти явилась Ангел, которую Целестина поначалу ненавидела, но теперь любила больше, чем Уолли, чем себя, чем саму жизнь. Фими, через Ангел, привела Целестину к Уолли и более глубокому пониманию смысла, который вкладывал в свои слова их отец, говоря об этом знаменательном дне, и понимание это отражалось в ее картинах и трогало душу людей, которые видели и покупали их.
Любой день в жизни каждого человека, учил ее отец, пусть даже лишенный каких-либо событий, играл важную роль для человечества, каким бы скучным и занудным он ни казался, и не имело значения, шла ли речь о швее или королеве, чистильщике обуви или кинозвезде, знаменитом философе или ребенке с болезнью Дауна. Потому что каждый день давал человеку возможность творить добро для других, то ли своими делами, то ли примером. А самое маленькое доброе деяние, даже слова надежды, произнесенные, когда без них не обойтись, даже напоминание о дне рождения, даже комплимент, вызывающий ответную улыбку… отзывается через дальние расстояния и любые промежутки времени, сказываясь на жизни тех, кто слыхом не слыхивал о щедрой душе, источнике этого доброго эха, потому что доброта передается от человека к человеку и с каждым переходом растет и крепнет, пока простое доброе слово годы спустя и совсем в других краях не оборачивается самоотверженным поступком. Точно так же и всякая маленькая подлость, всякое сгоряча высказанное оскорбление, всякие зависть и ожесточение, пусть и по мелочам, могут множиться, и в итоге из семечка злобы вырастает горький плод. А уж он отравит людей, которых ты никогда не встречал и никогда не встретишь. Все человеческие жизни переплетены, и тех, кто умер, и тех, кто живет, и тех, кто еще не родился на свет божий, и судьба всех есть судьба каждого, так что надежда человечества находится в каждом сердце и в каждой паре рук. Поэтому после каждой неудачи мы обязаны подниматься и вновь стремиться к успеху, если что-то рухнуло, мы должны на обломках начинать новую стройку, из боли и горя ткать надежду, ибо каждый из нас — нить, обеспечивающая прочность полотна-человечества. Каждый час в жизни каждого несет в себе потенциал, зачастую никому не заметный, который оказывает влияние на весь мир, и великие дни, которых мы ждем, уже с нами; и все великие дни и удивительные возможности всегда сливаются воедино в этом знаменательном дне.
Или, как частенько говаривал ее отец, в шутку высмеивая собственное красноречие: «Освети уголок, в котором ты находишься, и ты осветишь весь мир».
— Бартоломью, а? — вырвалось у Уолли, прокладывающего путь среди опустившихся на землю облаков.
Целестина даже вздрогнула.
— Тьфу на тебя! Откуда ты узнал, о чем я думаю?
— Я же говорил тебе… все, что у тебя в сердце, читается, словно открытая книга.
В проповеди, которая принесла ему славу, скорее смутившую, чем обрадовавшую, преподобный Уайт упомянул жизнь Бартоломью [71] в качестве примера того, насколько важен каждый день в жизни каждого. Бартоломью, по мнению многих, самый неприметный из двенадцати апостолов. Некоторые, правда, отводили эту роль Леввею [72] , а кто-то упоминал и Фому «неверующего». Но Бартоломью определенно играл меньшую роль, чем Петр, Матфей, Иаков, Иоанн и Филипп [73] . Отец Целестины сознательно объявил Бартоломью самым неприметным из двенадцати с тем, чтобы потом наглядно показать, как деяния этого апостола, вроде бы не оказавшие никакого воздействия на события того времени, проявились через историю человечества, через жизни сотен миллионов. Тем самым преподобный Уайт доказывал, что жизнь каждой горничной, слушавшей эту радиопередачу, жизнь каждого автомеханика, каждого учителя, каждого водителя грузовика, каждого врача, каждого дворника не менее важна для человечества, чем жизнь Бартоломью, пусть о них никто не знает и деяния их не вызывают аплодисменты миллионов.
[71] Бартоломью — Варфоломей (библ.).
[72] Леввей — Иуда Фаддей, брат Иакова Младшего.
[73] Филипп — во всех списках апостолов стоит пятым.
А завершая свою знаменитую проповедь, отец Целестины пожелал всем добропорядочным людям пройти по жизни под плодоносным дождем добрых и самоотверженных поступков бесчисленных Бартоломью, с которыми они никогда не встречались. И он заверил всех думающих только о себе, завистливых и лишенных сострадания, а также тех, кто творил зло, что их деяния возвратятся к ним, усиленные многократно, ибо они воевали с целью жизни человеческой. Если душа Бартоломью не может войти в их сердца и изменить их, тогда она найдет их и свершит страшный суд, которого они заслуживают.
— Я знал, что ты сейчас думала о Фими. — Уолли нажал на педаль тормоза, останавливая «Бьюик» на красный сигнал светофора. — А мысли о ней не могли не привести тебя к словам отца, потому что, пусть Фими и прожила совсем ничего, она была Бартоломью. И оставила свой след.
Наверное, Фими порадовалась бы, если б после этих слов Целестина рассмеялась бы, а не заплакала. Она действительно оставила Целестине много радостных воспоминаний, а главное, одарила ее Ангел. И, чтобы остановить слезы, Целестина сказала:
— Послушай, дорогой, у нас, женщин, должны быть свои маленькие секреты, наши личные мысли. Если ты можешь так легко читать все, что написано в моем сердце, наверное, мне придется носить свинцовые бюстгальтеры.
— Ты обречешь себя на массу неудобств.
— Не волнуйся, милый. А я позабочусь о том, чтобы ты без труда справлялся с застежками.
— Ага, похоже, ты можешь читать мои мысли. Это постраш-нее, чем чтение записанного в сердце. Должно быть, очень тонкая грань отделяет дочь священника от ведьмы.
— Возможно. Поэтому лучше не серди меня.
Красный свет сменился зеленым. «Бьюик» тронулся с места.
С «Ролексом», вновь поблескивающим на левом запястье, Каин Младший вел «Мерседес», едва сдерживая себя. Ради этого ему пришлось мобилизовать всю свою волю, привлечь на помощь всю мудрость Зедда.
От чувства обиды кипела кровь, ему хотелось мчаться по холмистым улицам города, не обращая внимания на светофоры и дорожные знаки, выжать из автомобиля максимальную скорость в надежде, что набегающий ветер собьет поднимающуюся к критической отметке температуру тела. Он хотел сшибать с ног пешеходов, слышать хруст ломающихся под колесами костей, видеть, как удары бампера разбрасывают их в стороны.
Злость так раскочегарила его, что от тепла, передающегося через руки к рулю, «Мерседес» мог темным рубином светиться в январской ночи, пробивая в холодном тумане тоннели прозрачного воздуха. Мстительность, злобность, желчность, бешенство, все слова,'выученные ради самосовершенствования, потеряли для Каина всякий смысл, поскольку ни одно не могло даже в минимальной степени отразить переполняющую его ярость, огромную и раскаленную, как солнце, намного более жуткую, чем значение любого слова из его обширного лексикона.
К счастью, холодный туман не конденсировался вокруг «Мерседеса», что сильно затруднило бы преследование Целестины. Но в том же тумане белый «Бьюик» просто растворялся, так что Младшему приходилось прилагать неимоверные усилия, чтобы не потерять его из виду. Правда, туман прятал и «Мерседес», поэтому Целестине и ее дружку ив голову не приходило, что за ними постоянно следует один и тот же автомобиль.
Младший понятия не имел, кто сидит за рулем «Бьюика», но уже ненавидел этого долговязого сукиного сына, который, несомненно, долбил Целестину, хотя право долбить ее имел только Младший, потому что, если бы он встретил красотку первым, она так же, как ее сестра, как все прочие женщины, нашла бы его неотразимым. Право это определялось и его взаимоотношениями с семьей. В конце концов, он был отцом незаконнорожденного ребенка ее сестры, в определенном смысле кровным родственником.