Краем глаза
Шрифт:
Открылась дыра в земле. С темными, поблескивающими влагой стенами. Под тенью гроба в черной глубине пряталось дно могилы.
Подошел Ванадий, встал рядом с Младшим. Дешевый черный костюм сидел на нем лучше, чем на Руди. Детектив держал в руке белую розу на длинном стебле.
Лебедка приводилась в движение двумя ручками. Владелец похоронного бюро и его помощник начали синхронно их поворачивать, и под скрип шестеренок гроб медленно опустился в могилу.
— Согласно лабораторным данным, ребенок, которого она носила, практически наверняка твой, — нарушил молчание Ванадий.
Младший ничего не ответил. Он по-прежнему злился на Наоми, потому что она скрыла от него беременность, но порадовался своему отцовству. Теперь Ванадий не мог использовать измену Наоми как мотив убийства.
Эта приятная новость одновременно и опечалила его. Он потерял не только любимую жену, но и своего первенца. Он хоронил всю семью.
Не желая показывать копу, что известие об отцовстве порадовало его, Младший, не отрывая глаз от могилы, спросил:
— На чьи вы приходили похороны?
— Дочь друга. Говорят, она погибла в дорожно-транспортном происшествии в Сан-Франциско. Она была моложе Наоми.
— Трагично. Ее струна оборвалась слишком быстро. Ее музыка преждевременно затихла. — Младший чувствовал себя настолько уверенно, что позволил себе иронизировать над идиотской теорией копа. — Во Вселенной сейчас диссонанс, детектив. Никто не знает, как отголоски этого диссонанса отразятся на вас, на мне, на всех нас.
Подавив ухмылку и сохраняя серьезное выражение лица, он искоса глянул на Ванадия, но детектив смотрел в могилу Наоми, словно и не расслышал насмешки… а если и расслышал, не понял, что над ним издеваются.
И тут Младший увидел кровь на правом манжете рукава Ванадия. Кровь капала и с руки.
С длинного стебля белой розы не срезали шипы. А Ванадий сжал его так сильно, что они вонзились в мясистую ладонь. Но он, похоже, не замечал боли.
На Младшего вдруг напал страх. Ему захотелось как можно скорее уйти от этого психа. Но он не мог заставить себя сдвинуться с места.
— Этот знаменательный день, — говорил Ванадий, как всегда монотонно, не отрывая взора от могилы, — казалось бы, наполнен ужасной завершенностью. Но, как всякий день, в действительности его наполняют начала, и ничего больше.
С глухим стуком гроб Наоми соприкоснулся с дном могилы. Для Младшего удар этот точно знаменовал завершенность целого периода его жизни.
— Этот знаменательный день, — пробормотал детектив. Решив, что ему нет необходимости выслушивать остальное,
Младший повернулся и направился к стоящему на дороге «Субарбану».
После его приезда на кладбище налитые дождем облака не стали темнее, однако теперь они казались Младшему более зловещими.
Подойдя к автомобилю, он оглянулся.
Владелец похоронного бюро и его помощник заканчивали разбирать лебедку. Еще немного, и кладбищенскому рабочему осталось бы только закопать могилу.
На глазах у Младшего Ванадий вытянул над могилой правую руку. С зажатой в ней белой розой, стебель и шипы которой пятнала кровь. Разжал пальцы, цветок упал в яму в земле, на гроб Наоми.
В тот же понедельник, вечером, после того, как Фими и солнце ушли в темноту, Целестина обедала с отцом и матерью в столовой дома священника.
Другие родственники, друзья, прихожане разошлись. И в доме воцарилась жуткая тишина.
Прежде в доме царили уют, тепло и любовь. Они никуда не делись, хотя иной раз по спине Целестины пробегал холодок, причину которого не следовало искать в сквозняке. Никогда раньше в доме не чувствовалось пустоты, но теперь он опустел: Фими навсегда покинула его.
Утром ей вместе с матерью предстояло вернуться в Сан-Франциско. Ей не хотелось оставлять отца наедине с этой пустотой.
Однако задерживаться в Орегоне они не могли. Младенца вскорости должны были выписать из больницы. Грейс и священник уже получили временное разрешение на опеку, так что Целестина могла, как и собиралась, взять на себя воспитание девочки.
Как обычно, обедали при свечах. Романтика давно и навечно поселилась в душах родителей Целестины. Опять же, они верили, что торжественная обстановка оказывает благотворное влияние на детей, даже если обед состоял всего лишь из куска мясного рулета.
Они не относились к баптистам, напрочь отказавшимся от спиртного, но вино ставилось на стол только по особым случаям. На первом обеде после похорон, после молитв и слез, семейная традиция требовала тоста за упокой души ушедшей. Один бокал. «Мерло».
В данном случае мерцание свечей создавало не просто романтическую атмосферу, но словно окутывало столовую благоговейной тишиной.
Медленно, словно совершая церемониальный обряд, отец Целестины открыл бутылку и наполнил три бокала. Руки его дрожали.
Отражения язычков пламени поблескивали на резных поверхностях хрустальных стенок, на высоких ножках бокалов.
Они сидели у одного края стола. Темно-красное вино засверкало рубинами, когда Целестина подняла свой бокал.
Священник произнес короткий тост, говорил он так тихо, что слова, минуя уши, казалось, сразу достигали разума и сердца Целестины.
— За нашу дорогую Фими, которая сейчас с богом.
— За мою нежную Фими… которая никогда не умрет, — добавила Грейс.
Очередь дошла до Целестины.
— За Фими, которая будет в моей памяти каждый час каждого дня до конца моей жизни, пока мы вновь не встретимся. И… за этот знаменательный день.
— За этот знаменательный день, — повторил отец.
Вино отдавало горечью, но Целестина знала, что оно сладкое. Горечь была в ней, а не в винограде.
Она чувствовала, что подвела сестру. Она не знала, что еще могла сделать, но, будь она мудрее, проницательнее, внимательнее, этой страшной потери можно было бы избежать.