Крах черных гномов
Шрифт:
— Вот мы и подошли к главному. — Хокинс повернулся к Кремеру. — Я рискнул встретиться с вами здесь не для того, чтобы поболтать о деловых способностях фон Вайганга…
— Для меня это было ясно с самого начала, — отрезал Карл. Сват фар встречной машины на несколько секунд вырвал из тьмы лицо Хокинса, и Кремер успел заметить, как наморщился у него лоб. Волнуется все же. Но когда американец заговорил, голос его был абсолютно спокойным.
— Я и еще одно лицо, — начал Хокинс, намного растягивая слова, — очень влиятельный представитель наших деловых кругов, хотели бы встретиться с руководителями Дрезденского банка и главами крупнейших саксонских концернов и фирм. Деловое совещание на высшем уровне. Сегодня вы должны посоветоваться с фон Вайгангом и завтра сообщить мне о возможности организовать такую встречу.
— Думаю, — осторожно начал Кремер, — представители наших деловых кругов захотят узнать, чем вызваны необходимость и срочность такой встречи.
— Безусловно, — согласился Хокинс. — Имеем дело с солидными людьми, и всякая недоговоренность должна быть исключена. Так вот. Мы хотели бы послушать соображения наших коллег о том, как они представляют себе пути развития послевоенной немецкой экономики и что следует сделать, чтобы сохранить промышленный потенциал страны. Надеюсь, детализировать не следует.
— Это было бы лишним, — буркнул Кремер.
— Не обижайтесь, — понял Хокинс. — Просто я не имею времени… И еще. Передайте фон Вайгангу: встреча может состояться лишь при условии, если он гарантирует безопасность представителю наших бизнесменов, а также полную секретность совещания. Мне легче, — усмехнулся, — я — швейцарский подданный, однако и мне приходится, как видите, принимать некоторые меры, прежде чем встретиться с вами.
«Опель» въехал в затемненный город и остановился в одном из узких переулков Альтштадта. Кремер вышел, подождал, пока машина скрылась за углом, и дошел к автобусной остановке.
Мать принялась растапливать плиту, а Горст, как сел, так и продолжал сидеть, не снимая пальто. В доме холодно, неприветливо, и даже кухня с блестящими кастрюлями и горкой тарелок на полке — какая-то чужая. И запах чужой — пахнет плесенью и почему-то карболкой. Этот запах нужника все время преследовал Горста в тюрьме, но чтобы дома?… А может, это он сам насквозь пропах тюрьмой?
Парня затошнило, он пересилил себя, встал и вышел в прихожую. Скинул пальто и костюм — стоял в одном нижнем белье, не чувствуя холода.
— Мама! — позвал Горст. — Дай мне чистое белье.
— Сейчас нагрею воды, — выглянула в прихожую Марта, — помоешься.
— Дай чистое белье! — упрямо повторил Горст и не успокоился, пока на переоделся.
Только теперь его перестало тошнить — лег на старенький, со скрипящими пружинами диванчик, уткнулся лицом в подушку. Лежал, стиснув зубы, с сухими глазами, хотя и хотелось плакать. Угнетало чувство собственной незначимости и никчемности, вынесенное из тюрьмы. Будто ты не человек, а ничтожный слизняк, которого каждый может раздавить и растереть, безнаказанно уничтожить. И никого это не тронет, еще и плюнут на то место, где тебя раздавили…
Это чувство собственной беспомощности впервые пришло тогда, когда гестаповский следователь, даже не глядя на него и не спрашивая ничего, дал ему несколько пощечин. Горст был готов к пыткам, вытерпел бы все, не жалуясь, но чтобы вот так… И сейчас еще скрипел зубами от обиды и кусал себе пальцы…
Мать позвала пить кофе. У нее где-то нашелся кофе, в горьковатый аромат заполнил запущенные комнаты. Сидели за столом, каждый на своем месте, и прихлебывали ароматную жидкость. Вдруг мать отодвинула чашку и заплакала. А у Горста не было слов, чтобы утешить ее. Сам все еще не верил в то, что на этот вот стул справа уже никогда не сядет отец, не помешает ложкой в чашке, не отставит сахарницу от себя — сахара по карточкам дают немного, надо экономить…
Наконец Горст осмелился — накрыл ладонью руку матери и осторожно погладил ее. То ли слез не хватало Марте, то ли застыдилась собственной слабости — встала резко, поплелась в кладовую: женщина есть женщина, порядок в доме наводить ей. Все запущено за ее отсутствие.
Кофе немного согрел Горста, захотелось курить. Пошел искать всюду, может, найдется где сигарета или щепотка табаку. Не нашел — напрасное это дело искать сигарету в доме, где двое мужчин курят.
Горст поймал себя на том, что все время находится в ожидании: вот сейчас заскрипят двери, и в прихожей закашляет отец… Но нет, не двое их теперь… Отец уже никогда не придет, не закашляет…
Интересно, а как держался бы отец, если бы его так: раз, раз по лицу?… Наверное, плюнул бы гестаповцу в морду. А он лишь захлопал глазами… Неспроста отец назвал: мальчишка! Так и есть: трус и мальчишка…
И нечего оправдываться, что приготовился совсем к Другому, что, мол, легче было бы, если били бы по-настоящему…
Потом — били… И он выдержал. Но почему на болит тело, а только щеки горят от пощечин?
Кто-то постучал в двери. Горст вздрогнул. Неужели снова за ними?
Тяжелые шаги, скрипнула дверь.
— Ты, Вернер?
Стоит в дверях, улыбается широко, всем своим видом показывая, как ему приятно видеть друга.
— Неужели ты?
Идет, тяжело припадая на протез, с протянутой рукой.
— Ты знаешь, что случилось у нас?
— Знаю.
И крепко жмет руку.
Вот это друг! Эсэсовцы убили отца, их самих только что выпустили из тюрьмы — даже сосед отвернулся, сделал вид, что не заметил, — а он!.. Пришел открыто, не побоялся, как друг.
— У тебя есть закурить?
Вернер вытащил только что начатую пачку.
— Возьми, у меня еще есть.
Сели.
— Вот что, Горст, — начал Вернер, — ты парень сильный, и вся эта история не должна подкосить тебя. Конечно, утешать легче, но, поверь, не всегда. Мы с тобой видели много смертей и если уж остались жить, то должны думать не только о себе. Твой отец был мужественным человеком и послужил примером для других.
— Мой отец был… — начал Горст в порыве откровенности, но, вспомнив, как отец всегда ругал его за горячность, закончил: — Хорошим и честным человеком.