Крамнэгел
Шрифт:
В удовольствии, которое доставляло Крамнэгелу участие в строительстве, не было ничего мистического, и то, что сооружал он церковь, не имело для него никакого символического значения. Значение имело то, что он снова руководил, снова стоял во главе, снова мог рычать на подчиненных, быть веселым, покладистым и в то же время весьма опасным начальником и мог порисоваться перед публикой.
Но вот обязательное посещение, например, концертов камерной музыки пришлось ему по душе куда меньше. В музыке Бетховена он не обнаружил четкого ритма, а оркестр из четырех струнных инструментов показался ему явным разбазариванием средств. За те же деньги можно было нанять четыре трубы да три контрабаса с ударником и получить двойную отдачу. За весь концерт под одно только скерцо и можно было прищелкнуть пальцами, но даже эта невинная попытка принять участие в концерте
Певерелл-Проктор снисходительно улыбнулся, глядя на своего огромного медведя, своего огромного гиганта, бредущего горной тропой к прекрасному.
Лекция о Цейлоне, прочитанная отставным генералам, оказалась менее занудной, чем Бетховен, в основном потому, что сопровождалась демонстрацией диапозитивов, глаз хоть на чем-то мог отдохнуть, не утомляясь созерцанием четырех человек, дергавшихся без конца на сцене. Вообще-то Крамнэгел всегда считал Цейлон островным придатком Африки, а не Индии, путая его, надо полагать, с Мадагаскаром, о котором он что-то слышал, но понятия не имел, где этот остров находится; кроме того, Цейлон или нечто похожее ассоциировалось в его памяти с одним приключенческим фильмом, где Хэмфри Богарт играл главную роль. Генерал оказался человеком педантичным и информировал своих слушателей о том, что на санскрите остров назывался Сингала Двайп, что большинство греков и некоторые римляне называли его Тапробана и что арабы звали его Серендиб. Генерал говорил медленно, с большими паузами, как бы давая слушателям записать эти ценнейшие сведения. Показал собственного изготовления диапозитивы с видами Коломбо, но снимал он обычно с такого расстояния и с такой выдержкой, что Коломбо можно было легко выдать за Колумбус (в штате Огайо).
Крамнэгела милосердно не включили в состав исполнителей пьесы «Как важно быть серьезным», но из любезности он отрывался от руководства строительной командой, забегал на репетиции и наблюдал, как Корал готовится к предстоящему триумфу в роли леди Брэкнелл — роли, к исполнению которой был подготовлен самой природой, не обладая, пожалуй, лишь некоторой мужеподобностью и энергией, присущими этому персонажу.
Создавалось впечатление, что великий эксперимент мистера Певерелл-Проктора осуществляется вполне успешно, во всяком случае, если иметь в виду определенную категорию заключенных. Однако Лайберн, безусловно, все еще трудно было представить себе в качестве подходящего места для закоренелых преступников, сохранивших контакты с уголовным миром на воле. Крамнэгел поэтому рассматривался как подопытный кролик (и, как выяснилось позже, совершенно ошибочно), и Певерелл-Проктор видел подтверждение правоты дела всей своей жизни в том, что убийца — следовательно, отпетый и от природы испорченный головорез — оказался наиболее энергичным и старательным рабочим из всех заключенных, да еще проявлявшим наибольшее чувство ответственности. Начальник тюрьмы обходил свои владения, осиянный благочестивыми мыслями.
В Лондоне же сэр Невилл принял у себя главного инспектора уголовной полиции Пьютри и был приятно удивлен, но и немало шокирован тем, что Пьютри с одобрением отнесся к его преступному плану освобождения страны от человека, которого она не могла судить, но могла лишь наказывать.
— Не предложи эту мысль вы, сэр Невилл, рано или поздно я бы предложил ее сам, — сказал Пьютри.
Будучи новичком-правонарушителем, сэр Невилл не переставал поражаться тому, сколь склонен человек к преступным действиям, и после беседы с Белпером и Пьютри спросил себя, не ошибался ли он всю жизнь в своих оценках рода человеческого, не прошел ли он все ступени своей карьеры с шорами на глазах, побуждавшими считать себя беспорочнее прочих. Высшие принципы морали просто бесчеловечны. В этом и состоит их величайший недостаток, который начинает проявляться, стоит применить эти принципы к людям.
— Да, — устало продолжал Пьютри, — тогда, сгоряча, мы все пришли к твердому убеждению, что Крамнэгел обучил Гарри Мазерса изготовлению бомбы и горючей смеси, чтобы таким путем отомстить британскому правосудию, но сейчас, тщательно все обдумав, мы понимаем, что, по всей вероятности, абсолютно
— Из Лайберна трудно бежать?
— Насколько я знаю Крамнэгела, жизнь в Лайберне ненадолго придется ему по вкусу. Там ведь содержат одну шушеру, сопляков и извращенцев, да мелких жуликов, уклоняющихся от уплаты налогов, а начальник — редкая зануда.
— И всего лишь двадцать миль до Ливерпуля.
— Вот именно. Мы установим наблюдение за Лайберном. Я съезжу и побеседую с местной полицией. Что бы ни случилось, все контакты должны оставаться устными, ни слова из наших разговоров не должно фиксироваться на бумаге.
— Разумеется. Что бы ни случилось, мы не имеем права подвергать риску министра внутренних дел, впутывать его в эту историю, — лицемерно сказал сэр Невилл, пряча от Пьютри глаза.
— Это резонно, — согласился Пьютри столь же лицемерно.
Тем не менее дни шли, а Крамнэгел по-прежнему оставался в тюрьме — подгонял рабов на строительстве храма, давал советы относительно исполнения роли леди Брэкнелл, речи которой он находил малопонятными, побронзовел от загара и был в отличной физической форме. От Эди по-прежнему ни слова.
Дело в том, что после провала кампании Эди впала в прострацию, много пила и целыми днями не вылезала из домашнего халата. Волнующие и героические дни остались позади, а вокруг шумел и гудел Город, занятый другими делами, ищущий новых и лучших судеб. Последней каплей для Эди оказалось назначение на пост начальника полиции Ала Карбайда. Это событие было отпраздновано пышным обедом в Бизоньем зале отеля «Гейтуэй Шератон», на который Эди забыли, очевидно, пригласить.
Вернувшись в свой кабинет, кабинет Крамнэгела, переделанный теперь по вкусу нового хозяина — под американский колониальный стиль с изображением старинного оружия на белых стенах, — Ал обнаружил в приемной Эди, одетую во все черное, с черной вуалью и всеми положенными атрибутами траура.
— Эди, — сказал он, нервно улыбаясь. Ему почему-то показалось, что она пришла убить его. Обычно женщины именно так и одеваются, когда собираются стрелять в мужчин. Но никаких резких движений не последовало, из черной перчатки не выглянуло вдруг пугающее рыльце револьверчика с перламутровой ручкой.
— Я пришла поздравить тебя, Ал, — сказала сдавленным голосом Эди. Видно было, что она плакала.
— О, спасибо, дорогая!
— А заодно и напомнить себе, как выглядит дерьмо.
— Послушай, Эди, — холодно улыбнулся Ал, — как ты можешь так разговаривать со мной, Алом Карбайдом, твоим старинным приятелем?
— С тех пор как я вернулась домой, ты и пальцем не шевельнул, даже по телефону ни разу не позвонил. Разве так ведут себя старинные приятели?
— Но, Эди, милая, ты ведь должна понять, в каком сложном положении я очутился, ты же понимаешь, правда? Барт, к несчастью, здорово влип. Ты вернулась домой и организовала такую кампанию, просто диву даешься, хотел бы я заслужить такую верность, но я ведь не мог поддерживать тебя официально! Я посылал деньги — честное слово, посылал, у меня даже квитанция сохранилась, но я же нахожусь на службе у городских властей, как и Барт в свое время. Я не могу участвовать в кампаниях.