Крамола. Книга 2
Шрифт:
— Вы не верите в революцию? — тихо изумилась она, видимо, привыкнув к людям убежденным, как ее дядя.
Андрей усмехнулся и ничего не ответил. Юлия обиделась.
— Считаете меня за глупую девицу, которая существует здесь, чтобы развлекать дядиных гостей?
— Простите, я так не считаю, — буркнул Андрей.
Юлия посмотрела на него по-женски горестно, жалостливо, как на несчастного, убогого человека, однако сказала не о том, что думала:
— Меня воспитывали не вникать в дела мужчин. Но я много слышала
— В Красной Армии семьдесят тысяч офицеров! Бывших… — сдерживаясь, сказал Андрей. — Думаю, мало кто верит. Но они служат, только не революции, а России. И об этом никогда не надо забывать. Я же увлекся, забыл…
Он замолчал, и в тишине услышал пронзительный, но приглушенный толстыми стенами крик. Показалось, что доносится он с улицы, однако Юлия, заметив настороженность гостя, озабоченно объяснила:
— Кузьма кричит, в живом уголке. Кузьма — старый павиан.
— Отчего же он кричит? Голодный?
— Нет, просто солнце село, — улыбнулась Юлия. — Когда становится темно, он боится.
Андрей чувствовал, как его тянет на откровенность, но крик, так похожий на человеческий вопль ужаса, смутил и несколько отрезвил.
— Говорите, говорите, — подбодрила Юлия. — У вас такая странная жизнь, и лицо… Когда вы молчите, оно делается страшным. А когда заговорите — красивый.
— Я не умею вести светских бесед, — признался Андрей. — С пятнадцатого на фронте, отвык.
— А я тоже не умею, — засмеялась она. — Мои родители были очень бедными людьми, и с десяти лет я жила в чужой семье, у дяди. А там говорили только о революции.
— Господи, сколько лжи! Сколько обмана и вранья! — вдруг прорвало Андрея. — Все пропитано, все уже распухло от их сладкой лжи! Не могут обмануть — угрожают, а кто не боится — берут в заложники сестру, мать, старого отца. Воровство по России идет…
— О чем вы? — испугалась Юлия.
— О вашей революции! — отрубил он. — Слово только французское, а по-русски — воровство.
— Но восстал народ, — возразила она не совсем уверенно. — Народ совершил революцию. Он победил.
— Да его обманули! — чуть не закричал Андрей. — Ему наврали и повели за собой. Большевики, меньшевики и прочие… Они обещали ему хлеба и любви. Хлеб и любовь — это коммунизм. Но только чтобы взять власть! Взяли… А теперь не дадут ни хлеба, ни тем более любви. Хуже того — отнимут последнее.
— Вы же контрреволюционер! — догадалась она. — Самый настоящий! Наверное, вы были очень богатым человеком, да?
— Я? — переспросил он, оглядывая стены. — Я жил беднее, чем ваш революционный дядюшка! Мы жили по-крестьянски, в захудалом сибирском уезде.
— Отчего же тогда вы так не любите революцию?
— Скажите мне, Юлия, — спокойнее продолжал Андрей, — что такое — революция? За что ее можно любить? За то, что революционеры использовали завет Моисея — разделяй и властвуй? За то, что поделили целый народ на классы? И одних взяли с собой, вторых пристращали, а третьих и четвертых натравили друг на друга?
Ему стало противно от своих слов. Что толку переливать из пустого в порожнее? Сколько уже было подобных разговоров, от которых в голове оставалась каша, на душе мрак и впереди тупик! Сразу после октябрьского переворота офицеры на фронте до хрипоты спорили, жуя непривычные для языка слова. В окопах грызлись между собой солдаты, на митингах чуть ли не врукопашную сходились приезжие штатские агитаторы.
«О чем мы говорили? О чем? — думал он. — Будто напасть какая-то, навязчивый бред…»
Андрею представилось, как сейчас примерно такой же диалог идет в каждом доме Москвы, в каждой квартире. И не только в Москве — во всех городах и селах миллионы, десятки миллионов людей, запершись или, напротив, распахнув двери, говорят и спорят об одном и том же. Если убрать стены домов и лачуг, то вся страна в этот миг превратится в одну орущую толпу. Да разве может родиться хоть одна светлая мысль в этом оре? И разве прибудет любви и хлеба?!
Далеко за стенами, в чреве бывшего купеческою особняка, кричал от страха павиан Кузьма.
Они долго молчали. Разогретый на керогазе ужин остывал, за окнами сгустилась темнота.
— Как же вы живете? — беспомощно спросила Юлия. — И как дальше жить станете?.. Я помню, как тяжело было дядюшке. Его бросали в тюрьму, угоняли в ссылку, он подолгу прятался и жил на чердаках. Но у него была светлая идея. А вы? Откуда у вас берутся силы жить? Нет-нет! Не жить, а — не бояться?
— А я боюсь, — признался Андрей. — Только терплю.
— Как странно, — проговорила она задумчиво. — И страшно… Вы совсем непонятный человек.
Андрей почувствовал, что выговорился, что сжег все заготовленные для Шиловского слова и, будто сон на посту, медленно и коварно подкрадывается усталость. Он посмотрел на часы — все сроки вышли.
— Хотите вина? — неожиданно предложила Юлия и потянула дверцы стеклянной горки. — В Москве «сухой закон», но дядя недавно привез двадцать бутылок старого вина. Я уже пробовала!..
— Благодарю, — бросил он. — Вашего дяди я не дождусь. Мне пора. Было очень приятно познакомиться. Честь имею.
В передней он снял фуражку с вешалки — оленьих рогов, крепко насадил на голову. Чувствовал, что Юлия стоит сзади и смотрит ему в спину. Андрей взялся за ручку двери, когда она спохватилась:
— У вас есть ночной пропуск?
— Пропуск? — он медленно обернулся. — Зачем?
— Чтобы не задержал патруль!
— У меня есть мандат.
— Без пропуска все равно задержат.
— Убегу!
Юлия схватила его за руки.
— Не пущу! Вас убьют! Патруль стреляет, если бегут! Я сама видела…