Крамола. Книга 2
Шрифт:
— А тебя за что посадили-то? — спросил стрелок.
— За веру, сынок, за веру…
— Ну, поставь свечу, — разрешил он. — На вот спички…
Мать Мелитина прочитала молитву и зажгла свечу, прикрепленную на доске. Огонек затрепетал от сквозняка, кланяясь во все стороны, однако не потух и, неожиданно набрав силу, загорел ровно, и пламя вытянулось неподвижным, немигающим язычком.
И голубиная стая, сбившаяся под крышей, возрадовалась свету, затрепетала крыльями и с легким шорохом унеслась в небо сквозь слуховое окно.
На девятый день, в эшелоне, приснился матери Мелитине чудный сон. Будто идет она по неведомой земле — убранной, ухоженной, как изба к великому празднику. Нигде ни соринки, ни камешка, ни прутика;
Тут увидела она, что по воде плывет к ней на белом полотенце большой пшеничный каравай. Наклонилась мать Мелитина, взяла на руки вместе с полотенцем и ощутила, будто чьи-то ладони выскользнули из-под каравая. «От кого же я хлеб приняла? — спросила она. — Кого же благодарить мне?» — «Отец твой послал, — ответил мальчик. — Хлеб на помин души подашь, а сама крошками насытишься. Тебе не хватит куска». — «Исполню, — она поклонилась низко и поцеловала хлеб. — Сделаю, как велишь. Но скажи мне, кто ты? Ангел?» С неба послышался заливистый ребячий смех, — затрепетала, заныла от сладости душа матери Мелитины. «Я сын твой! Только я не родился!» Всколыхнулась тут вода, вздрогнула земля, а в небе зазвенел жаворонок.
И, слыша его, мать Мелитина проснулась, помолилась, не открывая глаз. Вагон укачивало, скрипели деревянные нары да шипели и посвистывали сырые дрова в железной печке. Многие женщины спали, завернувшись в тряпье, в дерюги и половики, и сон их был тяжелым, мучительным, словно в болезни. Неприученные спать днем, однако очутившись в этой колыбели, они не могли совладать с дурманящим голову сном. Вялые, полуобморочные женщины плакали и просили разбудить, но и облитые ледяной водой, они вновь скоро засыпали. Мать Мелитина спустилась с верхних нар и пошла к бачку пить, но в этот момент эшелон начал резко тормозить. Ее ударило о стойку, и это спасло: за деревянным бруском, к которому крепились нары, была раскаленная печь…
Поезд остановился, и в вагоне сразу запахло дымом. Послышались страшные крики за торцевой стенкой и шорох огня, похожий на шелест осиновых листьев. Женщины повскакивали, а некоторые лишь приподняли тяжелые головы и вновь окунулись в сон. Вдоль состава забегали, кто-то открыл и откатил дверь.
— Прыгайте!!
Женщины валом ринулись в дверной проем, закувыркались под высокий откос. Чьи-то руки вытолкнули мать Мелитину, и снежный вихрь, закружив, понес куда-то вниз. Она вскочила, сметая снег с лица, и увидела, что горит соседний вагон. Проламывая охваченные пламенем стены, оттуда прыгали живые факелы и, скатываясь, оставались неподвижными, словно дымящиеся головни разметанного костра. Мать Мелитина бросилась к ним и стала тушить на человеке шающую одежду. Но огонь, спрятавшись в ватнике, вырывался и вспыхивал вновь. Тогда она сорвала ватник, вытряхнула человека из огненной одежины. Человек закричал и пополз, вбуравливаясь в снег. Мать Мелитина подскочила к следующему, катающемуся как шар, но, обезумевший, он отбивался от нее руками и ногами, и пришлось навалиться на него телом, чтобы вдавить в снег. Выворачивая фуфайку, она стащила ее через голову, и человек затих, оказавшись голым.
В горящем вагоне оставались те, кто уже не мог прыгнуть. Женщины и охрана метали снег в огненное чрево, а от деревеньки за насыпью бежали люди с баграми и лопатами. Состав расцепили, паровоз откатил передние вагоны вместе с горящим, затем отцепили и его. Охваченный пламенем, он остался стоять на пути, словно огненный столп. Люди тушили снегом, но горячий ветер отметал легкий снег, и лишь комья его долетали, испуская клубы пара. Стенки вагона осыпались внутрь, и на глазах у обезумевших людей вагон превращался в костер на колесах, очерченный черной решеткой стального остова. Снег полетел гуще, пожар угас, задымился, и через несколько минут в морозное небо уперся радужный столб, свитый из черных, белых и сизых косм.
А мать Мелитина, сбивая огонь с очередного человека, вдруг глянула в его лицо и оглохла на миг. Разом оборвался ор и треск пламени, и в ушах зазвенел жаворонок. Перед ней был Андрей! Упав на колени, она подняла его голову, вглядываясь в обожженное лицо, однако охранники оттолкнули ее, схватили пострадавшего и понесли к вагонам.
— Куда?! — закричала она, устремляясь следом.
И наткнулась на мертвого, с обугленными ногами. Нет, вот Андрей! Вот он! Сгребая обгорелые лохмотья, она очистила лицо… Да это же Саша! Сашенька!!
— В вагон! Всем в вагон!! — кричал разгоряченный пожаром охранник, сталкивая женщин к вагону. Эшелон вновь сцепили, но черная прореха с дымным столбом зияла в его середине как пустая глазница.
Стрелки выхватили из рук матери Мелитины мертвого, потащили его волоком к сгоревшему вагону. А она, оглушенная, осталась стоять на снегу, усеянному черными обрывками тряпья, и жаворонок заливался над ее головой, будто серебряный колокольчик.
Потом налетел ветер и понес людей к составу. Белая поземка, смешанная с обгорелым тряпьем, потянулась, поползла над сугробами, и сломавшийся дымный колосс, прижатый небом, развеялся по земле.
— Доченька, возьми… Возьми, доченька…
Древняя старушка в нагольном полушубке подавала ей хлеб, завернутый в полотенце.
— По вагонам! — доносился суровый крик. Призывно свистел паровоз.
— Бери же, бери, страдалица, — старушка толкала хлеб в руки.
Мать Мелитина взяла его, прижала к груди и побрела к сгоревшему вагону, оставляя за собой дымный след: незаметно шаяла пола ватника. Но стрелки, загружающие мертвых в черное нутро вагона, оттолкнули ее, погнали на место. Через минуту эшелон вздрогнул, железный лязг и судорога пробежали от головы до хвоста, заскрипели, закричали промороженные рельсы. И лишь когда состав набрал скорость, укачивая возбужденных пассажиров, мать Мелитина пришла в себя, будто очнувшись от тяжкого сна. Она скинула ватник, затоптала тлеющую полу, и если бы не эта частичка огня, принесенная с пожара, и не черные, обожженные руки, ей бы так все и чудилось грезами. Однако темный ржаной каравай, испеченный на поду и обернутый холщовым полотенцем, как бы связывал явь и сон. И теперь наяву оставалось лишь исполнить то, что было обещано во сне…
Благословенна земля — Карелия!
И стоило жизнь свою беречь ради пути страдника, в края эти приведшего! Если есть на земле уголок, место милостью божьей — вот оно, ибо красоту такую не способно творить руками человеческими. Разве не сон, не видения чудные — храмы без крыльев, а парящие, без позолоты, а сверкающие? Вот где царство дерева, вечного, нетленного и всегда обновленного!
А сама земля? Худому глазу привидится, и пройти-то здесь нельзя, все камень, мхи да болота; тяжелым ногам и ступить некуда — больше воды, нежели суши. Омраченной душе покажется, будто Всемирный Потоп лишь вчера только схлынул и нельзя здесь еще жить человеку. Да, верно, земля эта от сотворения мира оставлена, какая есть, и не ходить по ней завещано — летать, ровно птице.