Крамола. Книга 2

Алексеев Сергей Трофимович

Но, свергнутые с небес, шли люди пешими. Гнали этап по буранной дороге от Медвежьей Горы на речку Повенчанка. Стадами шли «женихи» и «невесты», и венчали их не короной и молитвою — злобным матом да лаем собак. А то вздумается пастырям забаву устроить, погонят они мужскую колонну сквозь женскую — дорога узкая, не разминуться, — и начнется толкотня да бесстыдство, словно у скота. Одни женщины отбиваются из последних сил, другие же, напротив, кидаются мужикам на шеи. И мужики тоже всякие. А как сойдутся охотники с той и другой стороны — так бы сквозь землю провалиться, чтоб не смотреть, как скотинятся люди.

Мать Мелитина не одна шла — соединились втроем, взялись под руки, прижались плечами, словно товарки на гулянье, да так и

прошли всю дорогу. В Медвежьей Горе, где сортировали этапы, увидела она инокиню среди мирских, протолкалась к ней, и обнялись они, как родные сестры. Тем временем третья их сама нашла, прибилась из другого эшелона, и не было более радостной встречи! Сестер звали мать Анастасия и ту, что помоложе всех, — мать Агнея. Она и впрямь агнцом была, умывалась слезами, жалась к матери Мелитине, словно защиты искала под крылом. Сестру же Анастасию мучила болезнь в суставах, и, ослабшая на этапе, она двигалась трудно, со скрипом в руках и ногах. Постояли они так, обнявшись, благословили друг друга — и будто силы прибавилось. Пока сортировали народ, пока гоняли его по загонам охрипшие от мата начальники, сестры молились лишь об одном — чтоб не разлучили их, не развели по разным местам. Однако женщин стабунили, собрав со всех этапов, и, на ночь глядя, повели метельной дорогой. Шли они сумерками, потом темной ночью брели невесть куда: дороги не видно, снег да лес кругом. Утомились сестры, а роздыха нет, и конца пути не видно.

— Не могу больше, — призналась сестра Анастасия. — Положите меня да руки сложите, умереть хочу.

— За веру, сестра, мучают, идти надо, — сказала мать Мелитина. — Коль мы не пойдем, как же народ-то за нами?..

Уж и солнце восстало над землей, и метель улеглась на заре, а они все брели, взявшись под руки. Сестра Агнея белее снега шла, последнюю кровинку высосала дорога, и голова падала временами на грудь, моталась по сторонам. Взяли ее сестры в середину, подперли плечами и повели.

— Помните, помните, — шептала мать Мелитина одеревеневшими губами. — За веру… Нас не ведут, мы сами, сами идем!

К полудню они вышли к реке Повенчанке, на которой стоял лагпункт. Но не увидели ни реки, ни людей, ни самого лагпункта. Растворилось перед женщинами черное жерло барака и поглотило их, насмерть измученных.

Сколько они проспали коротких северных дней и долгих ночей, одному Богу ведомо. Будто на Страшном суде, никто уже чисел в уме не держал; пробил час судный, и остановилось время. Очнулась мать Мелитина, огляделась — стены из неошкуренных бревен, низкие оконца со стеклом, вмазанном глиной, низкий потолок и кругом нагромождение нар в два яруса. Земля стояла твердо под ногами, свет низкого солнца неподвижно лежал на переплетении балок, однако этот непоколебимый покой укачивал страшнее, чем вагонная колыбель. Женщины стонали во сне, скрипели зубами., плакали и кричали от ломотья костей. Прислушавшись, мать Мелитина уловила сквозь звуки страстей тихий напек колыбельной и потянулась к нему. Протиснувшись через узкий проход к задней стене барака, она увидела молодую женщину, кормящую грудью ребенка, завернутого в солдатское одеяло. Озаренная солнцем, женщина напоминала мадонну с древней иконы, и все вокруг — безобразные, грубые нары, изнуренные тяжким сном люди, неошкуренные сучковатые стены, — все напитывалось светом и умилением; и даже низкий угрюмый потолок воздымался над головой матери и дитя, осиянный небесной лазурью. Медленно, чтобы не вспугнуть кормящую, мать Мелитина приблизилась к ней и, перекрестив обоих, заглянула в одеяльце…

И отшатнулась, прикрыв рукой рот!

В пеленках никого не было. Сухая, в сетке рубцов, грудь женщины упиралась соском в скрученное серое тряпье.

«Господи! Пресвятая Мать! Чем же прогневили тебя люди эти? — взмолилась она, зажимая рот и сдерживая свой голос. — Возложи на меня ее безумство, облегчи ее душу материнскую…»

— Молоко прибыло — грудь боли-ит. — пожаловалась кормящая.

На соседних нарах каменным изваянием сидела пожилая казашка, закутанная в шали, и беспрерывно покачивалась взад-вперед, словно запертая в клетку медведица.

— Дай мне младенца твоего, дай, — попросила мать Мелитина. — Дай на руках подержу.

Кормящая вскинула голову, глянула недоверчиво:

— А ты не уронишь?

— Не уроню, — заверила она. — Я троих вынянчила, не бойся.

Мать Мелитина взяла на руки легонький сверток, перепоясанный ремешком, и под ревнивым взглядом женщины присела рядом.

— Он уснул у тебя, — сказала она. — Эвон, глазки зажмурил и посапывает.

— Нет, он плачет! — не согласилась кормящая. — Разве не слышишь? День и ночь ревит и ревит. И грудь не высасывает. Боюсь, присохнет, молочко-то… Вон как закатывается, родимый!

— Так это же жаворонок поет! — воскликнула мать Мелитина.

— Жаворонок?

— Да что же ты, голубушка, прислушайся! Ну?.. Вспомни, как на пашню весной ездили? И жаворонок вился в небе, звенел-заливался! Вспомнила? Земля теплая была, солнышко ласковое… Ну?..

— Помню! — изумилась она и приподнялась, глядя вверх. — И правда, жаворонок…

— А то кто же? — засмеялась мать Мелитина. — Жаворонок, птица небесная. Ты слушай его, слушай. Теперь он так и будет петь над тобой.

Женщина слушала, и блаженная улыбка светилась на ее лице.

— Чудно как…

— Вот и славно, — мать Мелитина положила сверток на нары. — А ребеночек твой спит. И долго спать будет, не тревожься. Пока слышишь жаворонка, он и не проснется. Птица тебе, как колокольчик: звони в него и слушай. И пока звонишь, младенец и слезы не прольет.

Качалась отрешенная от мира казашка, и в скрипе нар под ней слышалось что-то птичье.

Мать Мелитина покинула женщину и незаметно для нее вернулась к своим нарам. И вновь по ушам ударил болезненный сонный стон. А солнце между тем склонялось к горизонту, и страдания людей, спящих на закате, стали бы еще тяжелее. Она заметила, что сестра Анастасия не спит, но не может поднять даже руки, будто суставы ее срослись, пока была в сонном беспамятстве. Сестра же Агнея спала между ними, и, кажется, ей единственной сон принес облегчение. Зарозовели щеки, неслышным было успокоенное дыхание. Мать Мелитина тронула ее за руку.

— Вставай, сестра, вставай. Трудиться станем.

Мать Агнея приподнялась и открыла прояснившиеся глаза.

— Где мы?..

— Верно, на земле пока, сестрица. Поднимайся и мать Анастасию поднимай. А я пойду за водой.

Вышла мать Мелитина из барака и заслонила глаза рукой, побежали слезы: первозданная белизна слепила, ровно горний свет, опустившийся с высот на грешную землю, и не было места святее и чище, чем этот край. Очарованная и радостная, она пошла вдоль длинной череды бараков, расставленных на горе, однако и наскоро срубленные, приземистые бараки, казалось, стоят тут извечно, как сосны, как огромные камни, присыпанные снегом. И все заключено в единую сферу чистоты и целомудренности. Да разве возможно, чтобы на мучения гнали сюда людей? На эдаких местах только монастыри ставить!

Обогнула она бараки по набитой сотнями ног дороге, вокруг ни души. Только на высокой вышке виднеется человек в тулупе. А может вовсе и не человек — архангел крылатый опустился передохнуть. Дорога вывернулась из-за камней и потянула с горы. И тут мать Мелитина увидела полую быструю реку, к которой вела, отбившись от стада следов, обледенелая тропинка. Увидела, и зашлось от восторга сердце: от воды исходило свечение! Река бесшумно бурлила, перекатывалась через белые камни, и свет над нею точно так же бурлил, перекатывался; сияние поднималось к небу и, слившись с ним, образовывало сверкающий купол. Мать Мелитина опустилась на колени и зачерпнула бадьей воду. Ее можно было не святить. Святая вода текла в реке Повенчанке. Налюбовавшись ею, мать Мелитина достала из-под одежды крест и совершила обряд.