Крамола. Книга 2
Шрифт:
И невозможно было поднять глаз.
Бойцы наелись каши, подождали, когда ветер развеет жуткий, опасный для глаз пурпур, но, так и не дождавшись, решили отбыть в места, где ночевать привычней. Они построились в колонну поротно и пошли в Есаульск. И песню запели:
Белая армия, черный барон
Снова готовят нам царский трон.
Но от тайги до британских морей
Красная армия всех сильней!
Сами же глядели себе под ноги, ибо стоило чуть-чуть поднять глаза, как сразу текли слезы и бойцы начинали реветь. Они пели и плакали. И чем громче пели, тем горше плакали.
Три дня пурпурное небо стояло над Березином. На четвертый оно угасло, как угасает лампада, но то ли от дыма, что вычернил облака, то ли от поднятого горячим воздухом пепла, небо осталось темно-серым и уже больше не открывалось. Смрадный дух пожарища реял повсюду,
Эти три дня, пока стояло над селом огненное небо, люди не выходили из церкви, где теперь нашли прибежище. Было тесно, хотя из храма давным-давно, еще в прошлом году, вынесли и спалили на огне все, что командующий посчитал лишним. Он сказал, что в мире нет ни Бога, ни черта, а есть только Идея мировой революции. Народ размещался на полу вповалку, и если лечь всем на один бок, то в церкви умещалось население, оставшееся от двух сел. Когда отлеживался на досках один бок и затекала рука, все будто по команде переворачивались на другой, и в этом угадывались зачатки застарелого желания мира и единства. В алтарной части на полу лежали раненые; они не могли переворачиваться сами, а лишь с помощью доктора, и за помощь эту в их глазах на смену безумию приходила едва заметная, выстраданная благодарность.
Ночами люди мерзли и, греясь друг от друга, удовлетворенно думали, что мучиться осталось немного — перетерпеть весенние холода, а там придет лето, благодать Божия, и каждый кустик ночевать пустит. Можно будет отправить баб с ребятишками по миру, как погорельцев, и они насобирают ржи да льна на семена. А потом вспахать землю, посеять, и к осени будут с хлебом и куделей. Бабы напрядут, наткут холста и сошьют портки да рубахи. Если хлебушек уродится — лишний свезти на ярмарку и продать. На денежки купить хотя бы одну корову, чтоб ребятишкам молока похлебать. Если же еще весь лен продать, а портки да рубахи пошить из крапивной дерюги — вон сколь крапивы наросло кругом за времена Партизанской Республики! — то, пожалуй, и на коня хватит. Лучше взять жеребую кобылу. На другой год жеребеночек будет, от коровы — теленочек. Так мало-помалу и оживет село. Прижились ведь на земле Адам и Ева, когда исторгнуты были из рая. Тоже ведь изгнаны Господом были в чем мать родила, и на Земле тогда ни одной постройки не было, кроме пещер. У них же вон церковь сохранилась и стоит.
Так они мечтали, пока отлеживались, пережидая, когда потухнет небо и не будет страшно от его шевеления. Изредка кто-нибудь выбирался на паперть, поднимал глаза и начинал плакать. И, плача, возвращался назад, говорил, всхлипывая:
— Горит, гор-ит…
И вот когда потух небесный пурпур, люди вышли из храма и, чувствуя страшный голод, пошли к амбару Партизанской Республики. Но там, где хранилось зерно, была лишь куча золы, приваленная огарками бревен. Ее пытались разрывать, просеивать, но хлеб сгорел дотла. Тогда люди побрели вдоль пожарища, ковыряли палками угли, отыскивая что-либо съестное или теплое — прожженную поддевку, обгоревший тулуп, горшок со щами, случайно сохранившийся в печи, прикрытой заслонкой. Некоторые пошли в лес по медуницу, черемшу и заячью капусту. Мужики рылись среди сгоревших усадеб по другому поводу — искали топоры, лопаты, сошники от пропавших сох и вообще всякое железо. Его стаскивали в кучу и радовались каждому обручу или гвоздю.
Бывший командующий Митя Мамухин, лежа в храме под пурпурным небом, горько думал, что придется теперь временно отложить дело мировой революции, ибо разгромленное воинство пока не в силах встать в строй при полном вооружении, амуниции и воинственном духе, чтобы идти штурмовать Есаульск. Предатели и изменники на этот раз одержали победу, но час расплаты с ними близок. Только надо, чтобы погасло небо и не слезился глаз от него, ищущий цель в прорези прицела. Пусть враги революции грабят у народа, хлеб, жрут его от пуза и жиреют; Мамухин тем временем тайно и исподволь поднимет на ноги свое воинство, оденет его, обует, найдет кой-какое оружие — его по лесам много напрятано! — и неожиданно окажется лицом к лицу с ненасытной партией продовольствия. И, развернув знамя, пойдет в последний и решительный бой!
Но выбрался Мамухин под серое небо — земля в вечерних сумерках, холодно, все Березино лежит в руинах, пожарищах и снарядных воронках. И ползают по нему белыми привидениями ослабленные, немощные людишки, копаются в золе, жуют что-то быстро-быстро, словно кролики. Оглядел он эту печальную картину, затем выкопал лезвие сабли без эфеса, покрутил, поглядел — и рукой-то не взять, однако не бросил, прихватил с собой и вернулся в церковь. Там он сел в угол, снял знамя с древка, положил его на колени и долго осмысливал, сколько же надо времени, чтобы преодолеть разруху и запустение, поднять дух и выковать новое воинство для революционных боев. Он более ни о чем не мог думать, потому что был рожден для борьбы и жить просто так не имело смысла. Он читал дорогие сердцу слова, вышитые на полотнище, но не тосковал по прежним, прекрасным и огненным временам, когда ходил брать Есаульск, а переживая их заново, искал свои промахи и ошибки. А когда находил — не каялся и не рвал волосы. Он делал выводы на будущее.
Между тем люди, разрывая пожарища, лазая по погребам и ямам, вдруг начали обнаруживать запасы зерна и пищи: В Партизанской Республике был железный казарменный закон и никто не имел права держать хлеб и продукты вне гарнизонного склада или общественной столовой, которая помещалась в старой пекарне. Тут же березинские выволакивали из небытия то полмешка ржи, то котелок ячменя или кусок сала и радовались при этом так, как если бы прятали не сами, а нашли спрятанное кем-то посторонним. По старой привычке они бежали к Мите Мамухину и докладывали о каждой находке. Бывший командующий равнодушно выслушивал сообщения и мрачнел еще больше. Люди, радующиеся хлебу, как можно радоваться только победе и оружию, по его разумению, не годились для дел революции. Они были уже заражены заразой, которую разносила партия продовольствия. А совладать с нею, находясь в состоянии поражения и упадка, Мамухин уже не мог. Слишком много было потрачено сил на бои за город и на сопротивление во время осадного положения.
И он решился.
Он поцеловал полотнище знамени, взял лезвие погубленной сабли и пришел в алтарь, где лежали раненые. Приемный сын и боевой порученец пришел в себя и глядел на мир пронзительным, блестящим взором. Он походил на спеленутого младенца, так как голова была забинтована до горла и оставалось открытым лишь веснушчатое лицо.
Бывший командующий сел в изголовье своего наследника, поглядел в пламенеющие глаза и сказал:
— Слушай меня, сынок. Был я орлом и высоко летал, так что земля внизу маленькая казалась. Но отлетал я, сломали мне крылья изменники и коварно прервали полет. Дальше тебе лететь. Ты понесешь революцию через Балканы и Кордильеры, через моря и океаны. Вот тебе боевое знамя, вот тебе буденовка с голубой звездой и вот тебе сабля, выкованная твоим отцом. Враги сломали ее, но она длинная, и можно поставить новый эфес. И длины ее хватит, чтобы достать любого врага мирового пролетариата.
Мальчик спрятал знамя на груди, надел на забинтованную голову буденовку и положил рядом лезвие сабли.
— Как только встану на ноги — все сделаю, как ты велишь! — поклялся он. — И не будет пощады врагам!
Мамухин потрепал приемного сына по щеке и, удовлетворенный, вышел из алтаря, сел в угол и мгновенно заснул.
И ему уже больше не снилось, что он орел…
Михаил Березин оказался свидетелем передачи наследства. Он вслушивался в слова бывшего командующего, и ему становилось страшно. Перед глазами возникали березы с разорванными людьми, марширующие колонны солдат, поля примкнутых штыков над головами и короткоствольные, со зловещими жерлами, орудия. Он понимал и верил, что человек в силах остановить и березы, поднимающие человека, и солдатские колонны, и даже снаряды, вылетающие из стволов. Он верил, что можно остановить безумство. Ведь удалось же поднять женщин и детей, стряхнуть с них оцепенение перед страхом смерти и послать к бойцам внутренней охраны, чтобы задержать их поднятую руку. Там, возле засеки, когда выкатывали орудия, а потом обстреливали села, он оказался бессильным, потому что люди оглохли и обезумели от огня. Здесь удалось, ибо была тишина и солдаты услышали женский плач и детский крик.
Теперь следовало остановить мальчика, принявшего атрибуты войны. Вначале Михаил хотел выкрасть их, когда наследник уснет либо впадет в беспамятство. Он дождался ночи и, подкравшись к больному, пытался забрать лезвие сабли, но мальчик, получив наследство, охранял его бдительно и перестал спать. К тому же он заметно стал поправляться и уже поднимал голову.
— Ко мне не прикасаться! — предупредил он. — Ближе, чем на шаг, не подходить!
Тогда Михаил попробовал уговорить его и даже обмануть.