Краса гарема
Шрифт:
От мыслей тяжких, от печали Марью Романовну бросило в жар. Она мучительно застонала и открыла глаза, забыв о том, что намеревалась таиться от неведомых пока врагов. Тут же спохватилась и снова зажмурилась: ведь положение ее было ею не до конца обдумано, она еще не поняла, как вести себя, как держаться. Но оказалось, что продолжать притворство поздно: рядом кто-то захлопал в ладоши и радостно воскликнул:
– Наконец-то вы пробудились, мадам! Вот уже битый час караулю я это мгновение, так что не закрывайте больше ваши заспанные глазки, а поглядите на меня!
Голос был женский, веселый и незнакомый, говорил по-французски, что весьма приободряло.
Марья Романовна повернула голову и увидела рядом молодую женщину с веселым, улыбчивым и на диво хорошеньким личиком, которое не портили ни остренькие подбородок и носик, ни множество веснушек, коими была испещрена очень белая кожа ее лица, шеи и щедро открытой груди. Впрочем, такое количество веснушек оказалось вполне объяснимо: женщина обладала самыми рыжими волосами, какие только приходилось видеть Марье Романовне. А впрочем, нет… она мельком вспомнила, что вместе с Александром Петровичем Казанцевым в N прибыл его приятель и сослуживец по фамилии Охотников. Так вот он тоже чрезвычайно рыж, но ему все же далеко до этой женщины, волосы которой были не то что рыжими, а скорее orange.
При мысли об Охотникове Марье Романовне мигом стало неуютно. Хоть он еще и не был ей представлен – ну вот как-то не получилось пока, – однако успел оставить о себе неприятное впечатление. Случилось это, когда Маша услышала его рассказ о женах господ офицеров. Охотников восхищался теми из них, которые разделяли тяготы воинской жизни и обустраивались вместе с мужьями в гарнизонах, пусть даже находящихся в самых опасных местах. Охотников был в полном восторге от смелости таких женщин, которым порой случалось брать в руки винтовки и пистолеты, чтобы защитить себя и своих детей. А вот присутствие офицерских детей в гарнизонах он совершенно не одобрял – ведь они легко могли стать добычей для враждебных горцев – и только эту причину находил извинительной для супруги, решившей покинуть мужа-офицера и поселиться в мирном городе. Охотников пресерьезно утверждал, что присутствие в гарнизоне жены является для мужчины своего рода счастливым талисманом, охраняет его жизнь и продлевает ее.
– Я сам не женился до сих пор потому лишь, – доносился до Марьи Романовны его голос, – что не встретил еще особу, которая была бы не только прекрасна и нежна, но и обладала бы смелостью, которая необходима офицерской супруге и отличает ее от прочих изнеженных цветочков женского пола.
Марья Романовна заметила несколько надутых губок и обиженных лиц. Кружок дам и барышень вокруг Охотникова заметно поредел. Да и сама она отошла тогда в сторону, сделав вид, что ее до крайности привлекла веселая песенка, которую в это мгновение принялась наигрывать на фортепьянах и напевать хозяйка дома. И песенка была весьма глупа, и играла музыкантша фальшиво, да и голосом вовсе не обладала, однако Маше нестерпимо стало долее слушать Охотникова, потому что каждое его слово она воспринимала как упрек себе. Что из того, что майор Любавинов никогда и словом не обмолвливался о том, что не худо бы Машеньке переехать к нему в гарнизон и скрашивать там его жизнь и тяжкий военный быт. Ей и самой такое даже в голову не пришло… а ведь, венчаясь, она давала перед Богом слово не только за мужниной спиной отсиживаться в тиши и благоустройстве его богатого поместья, но и быть подругой, спутницей, воистину супругою, разделять радости и беды, болезни и тяготы жизни. Ничего этого она не делала, видимо, оттого Господь и отнял у нее Ванечку навеки, как человека, не слишком-то Марье Романовне нужного.
Что и говорить, глупые мысли, однако Машу они тогда ранили сильно. А поскольку каждому человеку мучительно вспоминать о боли и об орудии, ее причинившем, Марья Романовна поспешно изгнала из памяти и Охотникова, и его разглагольствования, и его рыжую голову, тем паче что вовсе не до Охотникова было ей сейчас – имелся иной предмет для разглядываний и размышлений!
Итак, рыжая незнакомка, конечно, судя по внешности, европейка, несмотря на свой самый что ни на есть причудливый и экзотический костюм и прическу, от которых Марья Романовна долго не могла отвести глаз. Необыкновенно пышные волосы дамы частью оказались заплетены в мелкие косички, спускавшиеся с висков и рассыпавшиеся по плечам. Маше приходилось слышать, что так плетут волосы турчанки, однако они не оставляют свободных локонов, которые у этой женщины привольно покрывали спину, так и сверкая от вплетенных в них алмазных нитей. На голову боком, небрежно, нахлобучена была голубая атласная шапочка, переливавшаяся яркими цветами от нашитых на нее каменьев, – настолько маленькая, что Марья Романовна на некоторое время призадумалась, каким же образом шапочка на голове держится, как приклеенная. Шпилек не заметно… не приклеена же она, в самом-то деле! Да, непременно тут некая хитрость, Маше неведомая. Азиатская, конечно, ибо азиаты вообще на хитрости весьма горазды, это всем известно.
Вообще, чудилось, этой прической и этим головным убором женщина хотела показать, что никак не может выбрать, которая мода ей более пристала – восточная или европейская. О том же свидетельствовало и платье ее – атласное, изумрудного цвета, совершенно ошеломляюще подходящее к цвету ее волос и глаз, которые были почти в тон волосам – по-кошачьи желтые… Полностью распахнутое, платье оказалось без пуговиц, так что Маша могла видеть великолепную персидскую шаль, которая стягивала узкую, изящную талию дамы, служа ей поясом и поддерживая шальвары из какой-то жесткой белой ткани – пожалуй, тафты, решила Марья Романовна. Шальвары были широки, длинны и прикрывали красные сафьянные туфли на каблучке – папуши – так, что виднелся только их загнутый носок. Под платье оказалась поддета тонкая шелковая рубашка, открывавшая шею и грудь, украшенную самым роскошным жемчугом, какой не только не видела, но даже вообразить не могла Марья Романовна. Платье же незнакомки, обшитое белой, кое-где присборенной лентой, имело боковые разрезы до колен и шлейф, словно придворное одеяние.
Все в этом наряде – отнюдь не только каменья! – было самого великолепного и роскошного качества, а потому не удивительно, что Маша долго не могла оторвать взгляда от одежды и обуви дамы.
– Вижу, вам понравился мой костюм, – проговорила та с поощрительным смешком. – И это меня весьма утешает, потому что облегчает мою задачу.
– В каком же смысле, мадам? – проговорила Марья Романовна, изрядно устыдившись своего беззастенчивого и жадного любопытства.
– О, вы говорите по-французски, какое счастье! – вместо ответа воскликнула дама. – Это тоже облегчает мою задачу. Я сейчас все вам разъясню, но для начала давайте познакомимся. Вас зовут Мари, я уже знаю. А мое имя – Зубейда, однако лучше зовите меня Жаклин, так вам привычнее будет. Я родом из Франции, но почти забыла отечество свое… это предстоит и вам. Впрочем, я не обременена тоской по родине… забудете ее и вы, так что не волнуйтесь!
Ничего себе – не волнуйтесь! Да Маша не то что взволновалась до крайности – она едва сознания не лишилась от горя при таких словах, однако удержала себя и от бесчувствия, и от слез, рассудив, что, пребывая в беспамятстве или тратя время на рыдания, она едва ли что поймет в своем положении и отыщет способ из него выбраться.
– И все же соблаговолите объясниться толком, – проговорила она, пытаясь скрыть дрожь губ и голоса. – Вы меня интригуете.
– Да ведь это не я, голубушка! – по-свойски воскликнула Жаклин, и Маша мельком подумала, что, несмотря на свой наряд, достойный принцессы из сказок «Арабские ночи» [7] , которые Машей были недавно прочитаны, Жаклин, пожалуй, не слишком высокого происхождения и приличного воспитания. А впрочем, сейчас не время чваниться, поэтому Марья Романовна оставила неприятную фамильярность без внимания. – Это не я, это жизнь… Она величайшая интриганка на свете! Вот, скажем, жили вы, не ведая печали… Нет, конечно, временами вы тосковали по своему покойному супругу… Как видите, я знаю о вас преизрядно! – добавила она с лукавым выражением. – Печалились, однако украдкою мечтали рано или поздно обрести счастье с другим…
7
Именно под таким названием в 1704–1712 годах сначала во Франции, а потом в других странах Европы появились сказки, которые нам известны как «Тысяча и одна ночь». Перевел их на французский язык путешественник и писатель Антуан Галлан.
При этих словах Марью Романовну бросило в сильнейший жар. В самом деле, Жаклин знала о ней не просто много, но даже слишком много! Однако Маша сдержала вопрос, откуда француженке это известно. Мало ли откуда… например, от той же пронырливой и весьма внимательной Лушеньки, без соучастия которой наверняка и тут не обошлось!
– И вот, – продолжала Жаклин, – вдруг, как любят писать беллетристы – они ведь кругом вставляют сие многообещающее словечко! – вдруг судьба ваша совершенно и самым интригующим образом изменилась. Вы похищены, как вам кажется, врагами, привезены в место, кое считаете узилищем, предвидите себе самую печальную участь… Однако интрига состоит в том, что вас ожидает счастье, о каком каждая женщина могла бы только мечтать, потому что в вас влюбился достойнейший из мужчин… не мужчина, а греза… – Жаклин томно вздохнула, закатила глаза, и щеки ее зарумянились. – Он обворожительно красив, он смел и бесстрашен, занимает весьма высокий пост, богат так, что никому из ваших прежних поклонников и присниться не могла та роскошь, которая окружает его и будет отныне окружать вас. Знакомством с ним гордятся сильные мира сего, любая, даже самая высокопоставленная красавица мечтала бы оказаться в его доме, чтобы насладиться щедростью тех даров, которыми он осыпает женщину, призванную разделить с ним ложе… Он неутомим на сем ложе и умеет доставить женщине невероятное наслаждение. И все это будет ваше, потому что он пленен вами, он неистово, страстно, безумно в вас влюблен!
– Боже мой, – воскликнула Марья Романовна, – остановитесь, умоляю. Как бы вы ни живописали сего господина, все достоинства его, вами перечисленные, останутся ничтожными в глазах той, которую он похитил против воли и ввергнул в пучину печальной неизвестности. Отчего, если он, как вы уверяете, столь влюблен, не начал ухаживать за мною, не изъяснился в своих чувствах по всем правилам, не сделал предложения…
– … по всем правилам, – насмешливо продолжила Жаклин. – Ах, понимаю. Вашему разумению трудно охватить вполне те чудеса, которые с вами произошли и будут отныне происходить. Но вам придется к ним привыкнуть, потому что человек, который намерен сделать вас своей, относится к особому разряду людей. Он и ему подобные (а таких выдающихся образцов мужской породы немного сыщется на свете!) не считаются в жизни ни с чем, кроме своих желаний и прихотей. Им дает на это право происхождение, обстоятельства рождения, воспитание. Главный закон Вселенной для них выражен словами – «я так хочу, и этого довольно». Хотя человек, о котором я веду речь, принадлежит к знатному французскому роду (столь знатному, что наш господин мог бы зваться принцем и, если бы пожелал, претендовал бы на французский престол, несправедливо отторгнутый у его великого сородича), он был воспитан на Востоке. Именно поэтому он не расточает ненужных, мещанских, пошлых любезностей женщине, которая ему понравилась. Он просто-напросто протягивает руку и берет ее… так же, как взял в свое время меня, как взял теперь вас, как брал и еще возьмет десятки других красавиц.