Краса гарема
Шрифт:
– Зря вы этак пренебрежительно о Карагезе, – вкрадчиво перебил Сермяжный. – В своем роде в Турции сей персонаж значительней Гамлета для англичан. Помните, как Гамлет доверил странствующим актерам иносказательным путем донести до крупнейших персон государства важные вести, кои никто из приближенных не осмелился бы сообщить? В подобных историях порой участвует и Карагез. Рассказывают, например, что некогда Османской империей управлял некий султан, любимая супруга коего, называемая валиде, то есть главная жена, султанша, тайно терзала наследного принца, рожденного, само собой, от другой жены. Никто не решался донести султану об этих притеснениях, ведь он ни за что не поверил бы, да еще и отдал бы доносчика на расправу самой валиде. Тогда один из его советников придумал способ иносказательный и безопасный. Султан очень любил представления театра Карагеза, и я должен сказать вам, господин Казанцев, – оговорился Сермяжный, – что в Турции сей театр вовсе не сведен к уровню площадного балаганчика и презираемым зрелищем отнюдь не считается. В сераль (кстати, следует уточнить, что в Османской империи так называется не гарем, а султанский дворец, интимное же значение этому слову придали французские путешественники за то благозвучие, которым оно обладает по сравнению с резковатым на европейский слух словом «гарем») был приглашен лучший импресарио со своими куклами, причем некоторых из них изготовили нарочно для такого случая. В представлении изображался некий султан – совершенно, конечно, иносказательный, сказочный, – который женился на невольнице и сделал ее султаншей. Она же, низменным страстям подчиняясь, жестоко мучила наследника престола и в конце концов отдала приказ его тайно умертвить, а потом начала подбираться и к самому султану, желая отравить его и посадить на трон своего сына… Тот правитель, не кукольный, а реальный, был отнюдь не дурак и намек понял. Он послал за юным наследником своим, расспросил его, увидел на теле следы жестокого обращения и получил от принца признание обо всех перенесенных им страданиях. Избыточно осмелевшую султаншу упрятали по старому обычаю в мешок и бросили в море. Все разрешилось к общему удовольствию!
– Ничего себе удовольствие для этой несчастной дамы! – передернулся Казанцев. – Однако вы, Сермяжный, как я вижу, весьма сведущи в тонкостях турецких нравов.
– Да что вы! – немедленно стушевался ремонтер и даже руками замахал от смущения. – Это я так, нахватался вершков в разговоре с господином Мюратом, который нам, мне и приятелю моему, не погнушался рассказать об особенностях восточного театрального искусства.
– Вот оно что! – проговорил Охотников, прохаживаясь по комнате в явной задумчивости и даже, как показалось Казанцеву, в растерянности. Видимо, от этой же растерянности хозяин дома бесцельно брал и переставлял с места на место разные вещи и безделушки, украшавшие столы и этажерки. То он принимался вертеть в руках тяжелый канделябр, то без всякой надобности водрузил на верхнюю полку шкафа изысканную китайскую вазу, доселе весьма уместно стоявшую внизу, то зачем-то убрал с виду пару изящных мраморных статуэток, изображавших премилые пасторали. Наконец из какого-то ящика был извлечен моток бечевы, которую Охотников и принялся разматывать и заново сматывать, давая выход, вероятно, своей озадаченности. – Вот оно как! Получается, вы теперь коротки со значительным лицом, – повернулся Охотников к Сермяжному. – Ну что я могу сказать? Топор войны явно зарыт в землю. Таким знакомством должно не только дорожить, но и даже гордиться. – Сермяжный при этом комплименте откровенно приосанился. – Пожалуй, и я, – добавил Охотников с конфузливым вздохом, – стану отныне гордиться, что некогда сидел в яме Мюратовой и выслушивал от него многие поношения русскому офицерству вообще и себе – в частности. Уж не написать ли мне об сем мемуары, как водится нынче среди ушедших в отставку? В самом деле – подать прошение да и засесть за перо! Опишу я в сих мемуарах также и новоселье, на кое пригласил меня господин помощник французского консула… А кстати, Сермяжный, – вновь повернулся Охотников к гостю, – не посвятил ли вас господин Мюрат в подробности именно той пиесы о Карагезе, кою будут разыгрывать в его доме? Не простерлась ли его к вам благосклонность до такой степени?
– Не стану скрывать, что простерлась, – важно кивнул Сермяжный. – И о сюжете «Свадьбы Карагеза» я осведомлен. Ежели желаете, сообщу о нем вам, – проговорил он, и вновь Казанцеву послышалось тайное возбуждение в голосе ремонтера.
Александр Петрович призадумался… Что-то было здесь странное, в этой внезапной встрече Мюрата и Сермяжного, в готовности последнего доставить приглашение Охотникову, с которым он расстался даже не на ножах, как говорится, а на пистолетах, в словоохотливости Сермяжного и особенно – в его неожиданной осведомленности о многих тонкостях восточной жизни. Неужели Охотников не чувствует во всем этом подвоха, который он сам, Казанцев, увы, чуять-то чуял, но никак не мог разгадать?!
Он исподволь взглянул на приятеля, который продолжал свою никчемную возню с какой-то дурацкой веревкою, и подивился беспечному выражению его лица. Право, можно было подумать, что стены собственного дома произвели на Охотникова не только умиротворяющее и расслабляющее, но даже оглупляющее действие.
«Наверное, устал!» – подумал Казанцев и только сейчас ощутил, как утомился он сам. До чего же ему хотелось бы сейчас оказаться дома, в родном имении, бросить все эти поиски, к которым вовсе не лежала душа… Да, с тоской признался он сам себе, Охотниковым в розыске пропавших дам проявлено куда более азарта, чем самим Казанцевым, у которого вроде бы похитили и невесту, и женщину, к которой он явно неравнодушен и на которой, окажись он свободен от барышни Сосновской, мог бы даже жениться по окончании срока ее вдовства… Однако Александр Петрович был человек практичный и во многом даже циничный и уж от себя-то не скрывал того, что ни Наташа Сосновская, ни Марья Романовна Любавинова для него подходящими невестами не являются. Первая – потому что нимало ему не нравится. Конечно, он женился б на ней, поскольку был человеком чести и исполнил бы слово, данное отцом, но радости бы в этом браке не обрел, Казанцев знал совершенно точно. Ну а вторая, Марья Романовна… она отменно годилась на роль тайной любовницы. То есть на ту роль, играть которую она никогда в жизни не согласится, это Казанцев прекрасно понимал. А взять в жены даму, которая уже состояла в супружестве с другим мужчиной и принадлежала плотски другому, Казанцев чувствовал себя органически неспособным.
Разумеется, он никому не признавался в этих своих мыслях, тем паче – Охотникову, который воистину был, как говорят французы, le chevalier sans peur et sans reproche, рыцарем без страха и упрека. Казанцев даже перед собой сих раздумий стыдился, а пуще всего – итога, к коему пришел. Александр Петрович считал, что сейчас, после исчезновения Наташи и Марьи Романовны, все в его жизни устроилось бы очень даже недурно – он разом делался свободен от нескольких обязательств, какая возможность все начать с чистого, так сказать, листа, tabula rasa! Честно говоря, если бы не благородная одержимость Охотникова и его несомненный сыскной талант, Казанцев уже давно воротился бы в N, расписавшись в собственной беспомощности, жалея, конечно, бедную, милую Наташу и вовсе уж премилую Марью Романовну… но более не намереваясь и палец об палец ударить ради их поисков. У Наташи есть отец. У Марьи Романовны – дядюшки: Сосновский и еще тот, другой, который по линии мужа, Порошин. Вот пусть они и разыскивают пропавших, коли есть охота!
Неприятно всякому человеку убеждаться в собственной подлости, а Казанцев вдруг ощутил себя именно подлецом. От этого он запечалился, загрустил, начал себя презирать, вонзил ногти в ладони и, пытаясь отвлечься от тягостных мыслей, вслушался наконец в рассказ Сермяжного о спектакле «Свадьба Карагеза».
– Состоит сюжет в следующем, – увлеченно говорил ремонтер. – Карагез узрел красавицу и проникся страстью к ее прелестному личику и выдающимся формам.
– Ну, насчет форм понятно, – буркнул Охотников, – восточный костюм вполне располагает к их созерцанию, а вот как он мог различить прелестное личико под чадрой или паранджой?
– Точнее, под яшмаком – действие пиесы происходит в Константинополе, а там носили не чадру, а именно яшмак, тонкую вуаль из ткани кисейной, навроде нашего тарталана, – уточнил Сермяжный. – Однако надобно вам сказать, что театр Карагеза особенно примечателен тем, что женские лица кукол всегда открыты, а разрисованы они с превеликим мастерством: глазки подведены сурьмой, губки напомажены, щечки нарумянены, непременные родинки на них… К тому ж куклы разряжены, как султанши из Комической оперы, и вертятся на сцене со всевозможным кокетством. Это очень нравится зрителям. Так что они вполне понимают влюбчивого Карагеза! Но я продолжаю. Итак, Карагез решил жениться. После соответствующих формальностей был заключен брак, и Карагез послал в дом невесты свадебные подарки: четыре арбы, четыре талики [14] , четырех лошадей, четырех верблюдов, четырех коров, четырех коз, четырех собак, четырех кошек – и еще четыре клетки с птицами. Сии подарки с превеликим шумом и весельем проносят и проводят перед зрителем. Но это не все! Далее шествуют хаммалы [15] , волоча сундуки с нарядами, диваны, столики, ковры, табуреты, светильники, наргиле, которые так обожают женщины, ларцы с драгоценностями, посуду – все, вплоть до ночных ваз! – Сермяжный возбужденно хихикнул. – Вся эта процессия шествует перед зрителем под четкую ритмичную музыку, мотив которой привязывается надолго. Тем временем Карагез предвкушает радость обладания своей красавицей. Однако каково же оказывается его изумление, когда он обнаруживает, что невеста вовсе не невинна! Немедленно выясняются еще две вещи: сваха провела незадачливого жениха как последнего идиота, потому что его избранница оказывается легкомысленной вдовушкой, а отнюдь не девушкой, и, во-вторых, она беременна… причем даже не от своего предшествующего супруга, а вообще невесть от кого.
14
Талика – телега (турецк.).
15
Хаммал – носильщик (турецк.).
Тут Сермяжный даже взвизгнул от смеха, даже захлебнулся хохотом, уставившись на офицеров со странным намекающим выражением.
Казанцева словно бы в самое сердце кольнуло дурным предчувствием! Что-то подлое и опасное почудилось ему в прищуре глаз ремонтера, в его хохотке.
«Что вы имеете в виду, милостивый государь?!» – хотел воскликнуть Александр Петрович, но не успел, потому что далее приключилось вот что: Охотников внезапно подался всем телом вперед и бросил на Сермяжного тот клубок веревки, который доселе вертел в руках с видимой беззаботностью. Клубок развернулся в воздухе и опутал Сермяжного, неведомым образом образовав пять петель: вокруг его шеи, на обеих руках и на ногах. После этого Охотников с силой дернул тот конец веревки, который продолжал держать, – и связанный Сермяжный с хриплым проклятием рухнул на пол. Он бился, пытаясь вырваться, но узлы на тонкой и вроде бы вполне безобидной, а на деле прочной веревке стягивались все крепче.
– Что сие значит?! – вскричал было Казанцев, но осекся, заметив выражение лица Охотникова, с которым тот наблюдал за конвульсиями связанного ремонтера. В этом выражении было нечто от любопытства энтомолога, насаживающего жучка на булавку. Чудилось, он чего-то ждет…
И тут случилось новое событие. На пороге появилась крайне встревоженная Прасковья Гавриловна – уже в ночном чепце и ночной же кофте поверх рубашки, – а за ее спиной маячил не кто иной, как Петр Васильевич Свейский! Бледный, покрытый пылью, в измятом платье.
При виде Сермяжного, бьющегося в тенетах, Свейский ринулся вперед, весьма невежливо отпихнув хозяйку, и закричал:
– Держите его крепче, господа! Этот негодяй замешан в похищении барышни Сосновской и госпожи Любавиновой!
Казанцев и Прасковья Гавриловна в голос ахнули, а Охотников… Охотников – надо полагать, от неожиданности – выпустил из рук конец веревки. И произошло невероятное! Сермяжный сделал два или три непостижимых движения руками… и путы, только что крепко, неразрывно державшие его, свалились на пол.