Краса гарема

Арсеньева Елена

Даже мороз по коже прошел… Марье Романовне стало на миг ужасно жаль рыжую красотку, но тут же она напомнила себе, что Жаклин – враг ей, эта француженка пленницу ничуть не жалела бы. Однако мысли текли своей волею дальше, и Маша призадумалась: а не потому ли Жаклин так бравировала полным отсутствием у себя ревности к новой пассии своего господина, что по уши влюблена в Надира? Очень похоже на правду, очень… только вот что проку с той любви?

Как ни мало знала Марья Романовна о гаремах, все же слово «евнух» было ей известно. Конечно, прежде всего из Пушкина, который называл в «Бахчисарайском фонтане» евнуха «угрюмый сторож ханских жен»:

Ему известен женский нрав,Он испытал, сколь он лукавИ на свободе, и в неволе.Взор нежный, слез упрек немойНе властны над его душой:Он им уже не верит боле.…Он по гарему в час ночнойНеслышными шагами бродит;Ступая тихо по коврам,К

послушным крадется дверям,От ложа к ложу переходит:В заботе вечной, ханских женРоскошный наблюдает сон,Ночной подслушивает лепет;Дыханье, вздох, малейший трепет —Все жадно примечает он.И горе той, чей шепот сонныйЧужое имя призывалИли подруге благосклоннойПорочны мысли доверял!

Вот таким, наверное, именно евнухом был Керим с его щекастым, обрюзгшим, безбородым и безусым неприятным лицом. Марья Романовна помнила, как Айше пренебрежительно бросила ему: «Ты ведь не мужчина!» Да, бродить по гарему в час ночной и наблюдать за спящими красавицами мог только не мужчина. Мерин холощеный! Однако Надир похож скорей на исправного, неутомимого жеребца, чем на мерина. И все же он не мог быть нормальным мужчиной, иначе не служил бы в гареме. «Наверное, – подумала Марья Романовна, – его лишь недавно лишили мужественности, оттого он и не успел превратиться в обрюзгшее подобие Керима». Значит, пылкие взгляды Жаклин напрасны…

«А впрочем, что мне до нее? – неприязненно нахмурилась Марья Романовна. – Хочет по острию ходить и жизнью рисковать – да и пускай!»

– Почему-то не вижу я на твоем лице восторга, – насмешливо проговорила между тем Айше, которая не замечала опасных забав Жаклин, так как глаз не сводила с Маши. – Конечно, ведь твой наряд не завершен. Тебя нужно накрасить.

– Что?! – почти в ужасе воскликнула Марья Романовна. – Но ведь только непотребные девки…

– Оставь свои русские глупости! – ледяным тоном перебила ее Айше. – Женщина на Востоке похожа на благоухающий цветок, ибо ее тело умащено благовониями и спрыснуто душистой водой. А еще восточная прелестница напоминает прекрасную картину, принадлежащую кисти великого художника. Ты тоже будешь такой. Если выбор господина падет нынче на тебя, мы умастим твое тело ароматным маслом, смешанным с блестками. Также удалим волосы с твоего тела – везде: и под мышками, и между ног, и на ногах, если они там есть. Будь моя воля, я бы велела выкрасить твои косы в черный цвет: по-моему, эти ваши белесые и рыжие космы, – тут последовал выразительный взгляд в сторону Жаклин, которая только возмущенно фыркнула в ответ, – весьма уродливы. Но господин не разрешил мне этого делать. А пока я велю подать хны. Мы покрасим тебе ногти на руках, на ногах, а также ладони и ступни. Если придется готовить тебя на ложе господина, мы покрасим тебе лобок и живот над ним – ровно на четыре пальца, не выше. Кроме того, подведем твои невыразительные брови так, чтобы они сходились на переносице, – вот как у меня! – Айше бросила самодовольный взгляд в зеркало. – Ну и губы подрисуем кармином, ведь при виде умело подкрашенных губ у мужчины непременно возникнет желание припасть к ним…

Марья Романовна слушала эту речь примерно с тем же чувством, с каким грешник, вступающий в обитель Вельзевула, выслушивает перечень уготованных ему вечных мучений. Она только хотела выкрикнуть возмущенно: «Нет, никогда, ни за что!» – но вспомнила, что залогом ее покорности является встреча с Наташей, – и прикусила язычок. Однако такая угрюмая тоска отразилась на ее лице, что Айше злорадно расхохоталась и уже повернулась к двери, вероятно, собираясь позвать прислужницу, чтобы приказать ей принести краску, как вдруг парчовая завеса одной из дверей откинулась и в комнату вкатилась расплывшаяся фигура Керима, облаченного, как и прежде, в попугайно-яркие одеяния.

– Господин прибыл! – провозгласил он торжественно.

* * *

– Боже мой, он сбежал! И вы позволили ему уйти! – воскликнули в один голос Свейский и Казанцев, а Прасковья Гавриловна сопроводила их возмущенный дуэт ошарашенным: «Охти мне, охтиньки!»

– Вы, свет-маменька, уж идите к себе да прилягте и усните, – с превеликой нежностью проговорил Охотников, целуя руку Прасковьи Гавриловны и с заботливой непреклонностью выпроваживая ее из комнаты, причем почтенная дама послушалась сына с безропотностью ребенка. – Я все улажу! Только, прежде чем лечь, велите Фролу приготовить ванну и ужин для нашего позднего гостя.

Прасковья Гавриловна, в которой тут же пробудилась радушная хозяйка и ожило несомненное доверие ко всем делам и поступкам сына, удалилась совершенно успокоенная.

Притворив за ней дверь, Охотников резко повернулся к друзьям, и Свейский даже отпрянул от его внезапного – ни здрасьте, как говорится, ни до свиданья (впрочем, никакое «до свиданья» в сем случае, при начале встречи, было вовсе неуместно!) – вопроса:

– Извольте объяснить, что вы имели в виду!

– Нет, это вы извольте объясниться! – в отчаянии вскричал Казанцев, уже позабывший о своих не делающих ему чести размышлениях и не сомневавшийся, что все дело с розыском похищенных дам вполне бы уладилось, кабы загадочный ремонтер остался в руках Охотникова. – Я видел, как ловко вы связали Сермяжного! Вы приготовили веревку заранее – значит, он чем-то вызвал ваше подозрение. И так вдруг выпустить из рук… и даже не сделать попытки схватить?!

– Ты меня, Александр Петрович, в чем упрекаешь, в глупости, что ли? – усмехнулся Охотников, и Казанцев осекся, потому что вовсе не в глупости, а в неловкости или слабости, а может, даже и в трусости намеревался обвинить друга…

– А мне показалось, что вы сделали это нарочно… – пробормотал

Свейский и покраснел, словно устыдившись своего предположения.

– Разумеется, нарочно! – хладнокровно кивнул Охотников. – Я понял об этом господине все, что мне было нужно, а ваше внезапное восклицание, Петр Васильевич, довершило мои подозрения. Я растолкую свой поступок, но прежде всего вы объясните собственные слова относительно того, что Сермяжный замешан в похищении женщин.

– Не только Сермяжный, но и дядюшка Марьи Романовны, вернее, дядюшка ее покойного супруга, Нил Нилыч Порошин. Теперь он, как я уже говорил, полный хозяин в Любавинове и встретил меня прямо в вилы. Проявил крайнее негостеприимство: ни крыши над головой, ни обеда или хотя бы чаю не предложил, так что все это время дневал и ночевал я в своем экипаже, питаясь тем, чем снабдила меня в изобилии моя обожаемая и весьма предусмотрительная Анюта. Ни о каком мирном улаживании наших споров Нил Нилыч по-прежнему и слышать не желал, а когда я сослался на совсем иные воззрения истинной хозяйки Любавинова, Марьи Романовны, он только ухмыльнулся сардонически и сказал, что Марья Романовна далеко, а он близко, и с моей стороны неразумно возлагать надежды на человека, которого сейчас не просто нет на месте, но и вовсе неведомо, воротится ли он. Тут я насторожился, потому что, само собой, ни словом не обмолвливался Нилу Нилычу об исчезновении госпожи Любавиновой. А известие из N получить так скоро он не мог, если только сие не доставила ему предательница горничная… Вопросов никаких я господину Порошину предусмотрительно не задавал, дабы не насторожить его. Напротив, прикинулся покладистым простаком, начал вести разговоры вокруг да около нашей с супругою возможной уступки и, как бы между прочим, попросил позволения еще раз взглянуть на спорные участки земли. На мое счастье, Нил Нилыч был занят срочными счетами и выбрал мне в провожатые, как он полагал, человека самого никчемного и немощного – хромого калеку с изувеченным лицом и косноязычной, невнятной речью. Поступив так, Порошин совершил большую ошибку, потому что человек сей оказался солдатом, который вернулся в Любавиново после тяжелого ранения. Причем ранили его в том самом сражении, где погиб майор Любавинов, под началом коего этот солдат служил. Оттого он был принят Марьей Романовной с почетом и уважением. Сей малый – зовут его Данилою – хозяйке своей очень предан, и, лишь только я начал его с волнением о ней расспрашивать, он не замедлил поделиться со мной собственной тревогою. С его слов я узнал, что горничная Лукерья в Любавиново не возвращалась. Нил Нилыч, прежде ее домогавшийся и волком смотревший на хозяйку, которая оберегала невинность своих девушек от его похотливости, отыскал себе другую утеху. Вообще, как я понял, только строгость госпожи прежде удерживала Порошина в приличных рамках, а теперь он распоясался так, что и девки, и их женихи, и отцы-матери только что криком не кричат. Нравы в поместье воцарились прямо-таки феодальные. Один из отцов оскорбленного Нилом Нилычем семейства как-то бросил в сердцах: скорей бы воротилась барыня, люди ей всем миром в ноги кинутся и попросят не доверять более управление жестокосердному наместнику. В ответ на это смелого человека погнали на скотный двор с приказанием, чтоб пороли храбреца нещадно, а Нил Нилыч кричал ему вслед: мол, барыня уехала так далеко и надолго, что вернуться ей мудрено. В Любавинове множатся слухи: Марья-де Романовна отправилась вовсе не в N, а в Москву или даже в Санкт-Петербург, там она тяжко захворала и может умереть от неведомой болезни… Слухи эти, как думает Данила, распространяют клевреты Нила Нилыча. Самые из них наипервейшие, пользующиеся у управляющего особенным доверием, – его лакей Порфирий и буфетчик Николай. Лакей Порфирий, человек и сам уже немолодой, волочится за одной засидевшейся девушкой, к которой неравнодушен и Данила. У Настасьи – это имя девицы – был с ним, так сказать, роман еще до его рекрутчины, и Данила убежден, что она задержалась в девках оттого, что ждала его – ждала противу всякого разума. Сейчас-то, искалеченный, Данила жених не слишком завидный, он сие понимает, но, видно, Настасьиному сердцу не прикажешь. Пожалуй, между этими двумя все уже и сладилось бы, однако управляющий просто-таки принуждает девку к браку с Порфирием. На правах жениха лакей с девицею весьма откровенен и на днях обмолвился: дескать, Нил Нилыч ему деньги теперь прещедро дает, и всю жизнь давать будет, и на волю отпустить обещал и его самого, и жену его будущую. Кроме того, добавил Данила, тем же самым бахвалится втихомолку и буфетчик Николай, который еще и приговаривает: все это случится совсем скоро, когда Нил Нилыч заделается полнозаконным барином в Любавинове.

Само собой, меня эти слухи очень заинтриговали. Я попытался подступить к Порфирию и Николаю с разговорами, однако они молчали, словно воды набрали в рот, и косились на меня, чужака приезжего, неприязненно. Тогда я вспомнил свое картежное прошлое, от коего, слава те господи, – тут Свейский истово перекрестился, – был начисто отвращен моей милой Анютою, и решился пойти ва-банк. Терять мне нечего, дело свое при Ниле Нилыче я вижу проигранным, а потому ни серьезной ссоры, ни даже полной войны с ним не опасаюсь. Оттого с помощью кучера моего Ивана, человека, мне стойко преданного, и Данилы, который тоже вступил под мои знамена, чая, в случае возвращения барыни, жениться на Настасье, мы среди ночи похитили Порфирия, которого выманили из дому под пустым предлогом. Связав лакея, мы завезли его на Дохлое болото – а надобно вам сказать, господа, что оно претопкое и попавшим в его трясину надежд не оставляет, потому и прозвано столь безнадежно, – и накрепко притачали там к покляпой березе, предложив на выбор две смерти. Либо медленную и мучительную, от укусов болотных комаров, которые ночами свирепствуют нещадно, вдобавок сюда же могут местные медведи прибрести и поживиться беззащитным человеком, либо скорую, но не менее страшную, в болотной трясине. Чтобы избежать лютой кончины, он должен был поведать мне о кознях управляющего. Разумеется, на сие свирепство я идти не собирался, рассчитывая только порядочно запугать этого бедолагу, чтобы получить от него нужные сведения.