Краса гарема
Шрифт:
– Пусть все встанут, – сказал незнакомец, не сводя равнодушных глаз с Марьи Романовны. – Я хочу видеть своих красавиц.
При этих словах он и не взглянул на женщин, которые вскочили с колен и сбились испуганной стайкой. Айше, с трудом поднявшаяся, прошипела что-то – и они послушно разбежались по комнате, расселись по кушеточкам, оттоманочкам и пуфикам, приняли, словно кокотки, прельстительные позы и стали пожирать глазами своего повелителя. Только Наташа смотрела на кузину, а не на их похитителя. То ли видела его уже раньше, то ли ей и поглядеть на него было противно… Не смотрела на господина также и Жаклин. Вернее, она то таращила на него горящие глаза, то так и прилипала взглядом к невозмутимому Надиру, который в это мгновение вошел в комнату, неся огромное – размером с преизрядный стол! – золотое блюдо. На нем во множестве были наставлены фарфоровые мисочки с разнообразными кушаньями, среди которых больше всего оказалось фруктов, свежих и засахаренных. И снова Марья Романовна поразилась их изобилию. Словно не холодный апрель за окном, а жаркое иноземное лето.
Да неужели же она и впрямь в Туретчине?!
– Пусть мне станцуют, – проговорил незнакомец, не обращая ни малейшего внимания ни на женские ужимки, ни на принесенные яства.
Керим негромко сказал:
– Абдулла! – И дюжий напарник Надира, доселе неподвижно стоявший у стены, вышел.
Надир поставил блюдо на столик и замер у входа со сложенными на груди могучими ручищами. Марья Романовна хотела подсмотреть, успели ли он и Жаклин обменяться взглядами, но не посмела: вдруг сиим она выдаст влюбленных? Ей отчего-то жалко было эту глупенькую пташку, хотя, наверное, стоило бы лучше себя пожалеть, а заодно и Наташу.
«Пусть станцуют», – сказал неизвестный. Смотрел он при этом на Марью Романовну. Она хорошо вальсирует, но в одиночестве как же танцевать-то? Да и не будет она выставляться перед каким-то незнакомым и ужасным человеком, вот еще не хватало, что она, танцорка-актерка из балагана, что ли?!
И тут же Марье Романовне стало понятно, что в этом танце ей придется участвовать лишь в качестве зрительницы.
Абдулла появился, неся в обеих руках огромный барабан, больше похожий на бочку, суженную с одной стороны и широкую с другой. Он поставил инструмент на пол и присел рядом на корточки. Потом, словно спохватившись, расстегнул кафтан и снял его, обнажив такие широкие плечи и мощные руки, что тело его казалось надутым изнутри. Наверное, и Надир смотрелся бы таким же, скинь он кафтан.
Абдулла присел рядом со странным барабаном на корточки. Хлопнул по нему ладонью, потом другой – и принялся отбивать ритм так бойко, что по комнате словно бы ветер живой прошел. Ах, как заблестели женские глаза, какие улыбки вспорхнули на уста, как заблестели зубки, как захлопали в такт накрашенные хной ладошки, как нетерпеливо зашевелились пальчики, унизанные перстнями, как бойко принялись притоптывать ножки, на щиколотки которых были вздеты браслеты, теперь поднявшие развеселый перезвон!
Из дверей появились две закутанные до глаз в белые покрывала женские фигуры. Мелко переступая по полу босыми ногами, они перебежали на середину комнаты и сбросили свои покрывала. И Марья Романовна с трудом удержалась от негодующего оханья: танцорки-то, актерки-то оказались почти голые! Бюсты их были обнажены так же, как и животы, лишь чресла прикрыты да ноги упрятаны в шальвары до щиколоток. Но это лишь так говорится – упрятаны. На самом деле прозрачная ткань более обнажала, чем скрывала, все складочки сокровенных мест вполне можно было разглядеть. Позорище, ну сущее позорище, откуда ни глянь, что сзади, что спереди! Танцовщицы потрясали грудями с подкрашенными сосками, и раскачивали бедрами, и вращали животами, и раскорячивали ноги, и задирали руки, так что можно было видеть их гладенькие, не то побритые, не то дочиста выщипанные подмышки. Впрочем, и передки актерок тоже оказались без признаков волос, что отлично позволяли рассмотреть прозрачные шальвары. Полунагие тела лоснились то ли от пота, то ли от неведомых притираний, и в воздухе мигом распространился назойливый мускусный аромат.
Абдулла ускорил ритм, и танцовщицы принялись двигаться с какой-то невероятной быстротой. Казалось, бедра их присоединены к талиям без помощи костей, держась на одних только мышцах и коже, а животы вообще сами по себе живут, своей веселой, игривой, вертлявой жизнью. Руки свивались и развивались, как змеи, и так же по-змеиному гибки были ноги…
Марья Романовна с каждым мгновением проникалась все большим восхищением. Искусство танцовщиц было неподражаемо! Хотелось одного – смотреть на них еще и еще. «Наверное, так танцуют гурии в этом их мусульманском раю, – подумала Маша. – Наверное, именно так танцевали красавицы в «Арабских ночах». И конечно, именно так танцевала Саломея, коли Ирод пленился ею и не смог отказать красавице ни в одной, даже самой страшной просьбе…»
Маша спохватилась. Это соблазн, тот самый соблазн, которого нужно избегать, ибо он не возвышает душу, а низводит ее на уровень плотский. В человеке ангельского только и есть, что выше пояса, а ниже, батюшка в церкви говорит, грех… Вот и в этом танце один сплошной грех.
Мысленно сотворив крестное знамение, Марья Романовна с изрядным трудом оторвала взор от греховного соблазна и покосилась по сторонам.
Ого, какое возбуждение виделось на лицах женщин! Они нервически посасывали мундштуки длинных трубок, которые, как было известно Маше из книжек, назывались наргиле, и сладковатый, приторный, блеклый дымок окутывал все вокруг. Некоторые безотчетно жевали сладости, но взгляды их не отрывались от танцовщиц. Так же завороженно смотрела на них и Наташа, и на лице ее отражалась та же смесь восхищения и отвращения, которая, как подозревала Марья Романовна, сквозила и в ее чертах. Сверкали возбужденно и глаза Жаклин, и глаза Надира, и даже Керима. Только взгляд господина оставался все так же холоден, да Айше не обращала внимания на танцовщиц, не сводя с хозяина преданного, обожающего взора, который, чудилось, ловил всякое его желание еще прежде того, чем оно было осознано.
Иногда и он взглядывал на Айше, и в их глазах читалось полное взаимопонимание. Вдруг оба заметили, что Марья Романовна на них смотрит, и спохватились, словно были застигнуты на месте преступления. И впервые что-то человеческое отобразилось в неживых чертах господина. Это была откровенная досада. Он сделал раздраженный знак – Айше звонко хлопнула в ладоши, и Абдулла опустил руки, а танцовщицы вмиг выскочили вон, подхватив свои покрывала.
На лице Керима промелькнула обида, и Марья Романовна поняла, что эти двое – Керим и Айше – ужасно ревнуют господина друг к другу, между ними, как уголек, тлеет скрытая вражда. Если бы можно было воспользоваться сиим обстоятельством, а также неприязнью Айше и Жаклин и тайной склонностью француженки к Надиру… Ах, кабы просочиться меж ними, подобно текучей воде, расшатать это сцепление слуг похитителя, которое кажется таким прочным, но ведь вода и камень точит. Да, с сожалением подумала Марья Романовна, ежели б была она коварной интриганкой или хотя бы такой изощренной лгуньей, как Жаклин, сделать сие наверняка бы удалось! Но беда в том, что ни лгать, ни плести интриги Маша не умела. Признавшись себе в том, она отчаянно захотела воротиться в свою простую, незамысловатую, тихую, может, и скучную, но такую спокойную и надежную жизнь. Однако это была только минутная слабость. Марья Романовна, конечно, хорошо понимала, что одним хотеньем из сего страшного места не выбраться, придется немало сил и хитрости приложить, ведь лишь в сказках появляется отважный рыцарь и спасает из заточения красавицу. А ее, Машин, рыцарь, вернее, предмет ее мечтаний, Александр Петрович Казанцев, знать не знает, где ее искать, и если даже явится сюда, то не за ней, а за своей невестой. А Маше и надеяться не на кого… Впрочем, может, Александр Петрович не откажется прихватить и ее с собой, когда будет спасать Наташу. Но для этого нужно, чтобы он знал, куда за ней прийти. Следовательно, перво-наперво необходимо выяснить, где они находятся. Хотя… какой в этом прок? Как Маша сообщит о том Казанцеву? Постильонов тут не наблюдается… Да и почтовая бумага кругом не разложена, и чернильницы не расставлены – ни со старомодными гусиными перьями, ни с новомодными стальными. Даже самого жалконького карандашика нет.
Ну, мигом придумала Марья Романовна, черкануть письмецо можно будет на лоскуте, который она оторвет от своей исподней рубашки. Чернилами послужит кармин для подрумянивания губ. Размешать его в малом количестве воды – и хоть целую поэму пиши, было бы на чем да чем. Итак, на чем – понятно, а вот чем… Ага, в одном из сундуков Маша видела что-то вроде эгретки [18] из разноцветных птичьих перышек, по красоте – не иначе, выдернутых из хвостиков райских пташек. Конечно, черенки этих перышек тонковаты, да ладно, переломится одно, можно другое взять. Это все не проблема. Самое трудное будет – найти окно, в которое Маша выбросит свое послание. А дальше что? Дойти до адресата у него шансов небось даже меньше, чем у бутылки, выброшенной за борт корабля при крушении. Даже если кто-то его подберет, захочет ли он разыскивать невесть какого господина Казанцева в невесть каком городе N? Нет, нужно писать не ему. Адресата следует указать такого, чтобы при одном имени его всякий немедленно ощутил трепет и посчитал непременным долгом своим письмо елико возможно скорей доставить. И Марья Романовна знала, кто будет этот адресат! Теперь дело за малым – отыскать окошко, кое выходит на улицу. Но ведь еще нужно, чтобы письмо попало к человеку, умеющему читать. И по-каковски писать? По-русски? По-французски? А вдруг они с Наташей и впрямь уже в Туретчине?!
18
Эгретка – женское головное украшение из перьев.
А может быть, отыскать Лушеньку? Небось у прислуги больше свободы передвижения, чем у невольниц господина…
Марья Романовна так углубилась в свои думы, что совершенно позабыла, где находится, и вдруг ее словно ледяной водой облили: рядом зазвучал холодный голос незнакомца.
– Я любовался игрой мыслей и чувств на вашем прелестном лице, – сказал он таким же примерно тоном, каким сообщил бы случайному собеседнику о том, что небо-де нынче облачно. – Эта живость выражений изобличает в вас страстную натуру. Мне не нравятся женщины, на которых всегда надета одна и та же маска искусственного равнодушия. А ваше лицо возбудило во мне любопытство. Признаюсь честно, я и не ожидал, что вы окажетесь такой…