Краса гарема
Шрифт:
Ни одного окна в покоях, где осталась Марья Романовна, не наблюдалось. Не было там и запертых дверей, однако, когда она осторожно, едва касаясь ногами ковра, подобралась к выходу из комнаты и чуточку сдвинула тяжелую парчовую занавеску, за ней обнаружился невозмутимый Надир, стоявший со сложенными на груди руками. В лице его ничего не дрогнуло при виде воровато выглянувшей Маши. Глаза, чудилось, смотрели сквозь нее, словно он был погружен в какие-то свои невеселые думы. Однако пленница не сомневалась в том, что, сделай она попытку прошмыгнуть, Надир схватит ее своей мускулистой ручищей и если и не придушит, то швырнет обратно в это препоганое узилище. Потому она сама отпрянула и опустила занавеску, которая упала так тяжело, словно намеревалась навеки отгородить пленницу от всего мира.
Марья Романовна задумчиво вгляделась в плотные складки занавеси. Если Маша не видит Надира, то и он ее не видит. И вряд ли станет за ней подглядывать. Вот окажись на ее месте Жаклин – тогда конечно! Значит, надо попытаться написать письмо. Кто знает, когда еще выпадет такая возможность. Конечно, неведомо, как и кому Маша это письмо передаст…
Она непрестанно думала об этом русском, о Климове. Кем бы он ни был, по каким делам ни пришел бы к Мюрату, если он увидит Машино послание, если прочитает имя того, кому оно адресовано, то непременно его доставит. Непременно! Маша верила в это, лелеяла свою веру и надежду, потому что сейчас они оставались ее последними союзниками.
Так. Рубашка. Марья Романовна сняла с себя эту легчайшую вещицу, отмерила подходящий лоскут у подола, надкусила край материи зубами и только приготовилась рвануть, как вдруг поняла, что треск материи будет непременно услышан Надиром. Что сделать, чтобы заглушить предательские звуки? Нужны ножницы, на худой конец – нож. Она обшарила всю комнату, елико могла тихо, но ничего подобного не отыскала. Пришлось все же рвать ткань, но не одним резким движением, а медленно-медленно. Марья Романовна всяко убеждала себя, что журчанье воды в фонтане заглушает шум.
Когда мучение наконец кончилось, с нее семь потов сошло. Маша без лишних раздумий шагнула в бассейн, торопливо обмылась, вытерлась шелковой простыней, надела рубашку, а чтобы скрыть оборванный подол, навертела на себя другую, сухую, простыню вместо юбки и осталась вполне довольна. Конечно, приготовленный для послания криво оборванный лоскут с торчащими тут и там нитками выглядел довольно жалко, ну да ладно, ведь это мольба о спасении!
Теперь осталось решить, как и чем свою мольбу написать.
Маша призадумалась. Никаких притираний в комнате не было, не то что в ее прежнем покое. Кроваво-красный кармин, который она хотела использовать в качестве чернил, тоже отсутствовал. Сундука, где Маша видела эгретки, здесь тоже не имелось. Писать можно было стеблем цветка, но во что его окунать? Разве что в собственную кровь…
У Маши мороз по коже прошел. Она стиснула зубы от страха, но готова была разрезать руку, чтобы добыть «чернил». Однако ножа-то нет. И ничего стеклянного, что можно разбить! Неужели… Боже мой, неужели ей придется перегрызть себе вены, чтобы хлынула кровь?! Но так можно и вовсе истечь ею и не дождаться спасения, ради которого она собирается написать это письмо!
В отчаянии Марья Романовна огляделась, снова воззвав к Господу и Пречистой Деве, и вдруг увидела на низком столике серебряный кубок на резной ножке. Да ведь из этого кубка она пила опасный разнеживающий напиток! И, сколь Маша помнила, он был медово-густым, темно-вишневого цвета… Неужели нашла?
Она заглянула в кубок и вздрогнула от радости: жидкость там еще оставалась, такая густая, что пришлось разбавить ее водой из фонтана. Затем Маша ногтями заточила полый, твердый стебель одного из цветов, окунула его в кубок и нацарапала первые слова своего отчаянного послания:
«О спасении молю…»
Буквы получались странные, нелепых очертаний, расплывчатые, но прочесть их вполне можно было, и Маша вздохнула с облегчением. Правда, писать приходилось очень коротко: места мало!
Закончив, Маша свернула послание, чтобы указать адрес, да так и ахнула: на изнанке лоскута четко проступали вишнево-красные разводы. Да ведь когда она напишет имя адресата, вообще ничего прочесть будет нельзя. Ой, что же делать?!
Пришлось начинать все сызнова. Разматывать на себе простынку, рубашку снимать, отмеривать другой лоскут, опять пускать в ход зубы. И снова трястись от каждого шороха… Потом она писала, но на сей раз поступила умнее: мольбы свои уместила на половинке лоскута, адресата нацарапала на другой… и пригорюнилась: подоспело время думать о самом главном. О том, как отправить письмо. Как передать его тому русскому?!
Вот это задача так задача…
Первым делом нужно было как-нибудь отвлечь Надира…
Внезапно Марья Романовна насторожилась. До нее долетели торопливые шаги, и она едва успела сунуть письмо под кушетку. Занавеска откинулась, и в комнату вбежала… Жаклин.
Она была одета с невиданной, вызывающей роскошью – на сей раз в европейское платье, которое так и сверкало россыпью бриллиантов, – но лицо… Боже мой, да что это с ней?
У Жаклин были заплаканные глаза, губы жалобно тряслись, она выглядела такой несчастной, что Марья Романовна воззрилась на нее изумленно и даже воскликнула:
– Что с тобой?
Она сама удивилась, почему заговорила с Жаклин так запросто, словно с давней подругой. Вражды к ней Марья Романовна сейчас не чувствовала. У Жаклин стряслась беда – только слепой не заметил бы этого. И искать участия в сей беде бедняжка прибежала к Маше… Не к своему обожаемому господину и не к Надиру, не к Кериму, не к Айше, не к одной из этих раскрашенных гаремниц – к русской пленнице. Почему?
Хитрость какая-то? Жаклин мог подослать хозяин, который замыслил какую-нибудь дьявольскую интригу, чтобы сильнее унизить Машу. А если нет? Вдруг и впрямь приключилось несчастье, которое лишило француженку рассудка так, что она даже не соображает, что делает?
Может быть, Жаклин Маше больше не враг? Конечно, еще не друг, но точно – союзник. Пусть на мгновение. Но этим мгновением надо воспользоваться.
– Что случилось? – повторила Марья Романовна.
Пару секунд Жаклин неподвижно смотрела на нее, а потом слезы так и хлынули из накрашенных глаз. Она заговорила, но не сразу смогла справиться с трясущимися губами, и Маша едва сумела разобрать отчаянное:
– Он сошел с ума! Мюрат сошел с ума!
– Кто? – испуганно спросила Марья Романовна, озаботившись мыслью, а не сошла ли с ума сама Жаклин, однако внезапно догадалась, о ком идет речь. Несмотря на то, что со времен французского нашествия минуло больше четверти века, имя Мюрата было из разряда тех, которые в России не скоро уйдут из памяти. Вот, значит, что имела в виду Жаклин, когда говорила, что господин принадлежит к роду, у которого отнято право на трон! Да, если он потомок Наполеонова родича, мужа его сестры Каролины, то это, конечно, так…