Красавчик Саша
Шрифт:
Но вот в чем я признаюсь и признаюсь начистоту. Из сих семи сотен, как бы ни были они заработаны, я себе практически ничего не оставил. Ей-богу. Только на пару автомобилей для любимой жены моей Арлетт и на дюжину шубок для нее же.
Все остальное я роздал. Горничным, швейцарам, официантам, просто нуждающимся. Всем, кто взывал к моей помощи. А взывали весьма и весьма многие, скажу я вам.
Пришлось помочь и проклятому адвокатскому племени (адвокатам вообще много чего надобно на этом свете). Умаслить необходимо было и инспекторов, и комиссаров полиции… Да мне и в самом деле жаль всех их безмерно: семьи, как правило, большие, а оклады довольно-таки маленькие.
Пришлось опять скупить многие газетенки и еженедельники, что писали грязную ложь обо мне. Имею же я право печься о чистоте своего облика?!
В общем, семьсот миллионов буквально растаяли, как будто и не бывали. Я оставил в неприкосновенности только фонд чаевых. И эти денежки пойдут именно на чаевые. Ни на что иное.
Между прочим, Арлетт отчего-то убеждена, что мои чаевые оскорбляют всех состоятельных людей Франции, которые дают прислуге всякий мизер. Ну тут уже я поделать ничего не могу.
Итак, сейчас я практически «на нуле», хотя все без исключения считают меня баснословным богачом.
Конечно, это чисто временные затруднения. Миллионы, сотни миллионов скоро опять притекут ко мне. И все же тревожные ощущения, признаюсь, закрадываются в последнее время ко мне в сердце. Что-то неспокойно мне.
Нет, вины я никакой за собой не чувствую. Ни в малейшей степени. Справедливого возмездия вовсе не ожидаю. А вот какой-то страшной, чудовищной каверзы — это, да. Простой люд Франции — в основном за меня. Вот это-то как раз и не нравится кой-кому (собственно, я знаю — кому, но благоразумно промолчу).
Однако в любом случае я не собираюсь отказываться от щедрости и доброты, которые являются частью моей натуры. Я привык давать, а не брать. Так будет и впредь, что бы ни сулила мне судьба.
Хотя я знаю: всех умилостивить невозможно и недовольные все равно объявятся. Более того: найдутся таковые даже и среди тех, кто вполне уже задобрен мною. Они-то как раз и могут захотеть устроить мне каверзу. Да, да! Именно умилостивленные мною. Им вдруг расхочется оставаться обязанными мне и тогда они решат освободиться от меня. В самом даже неприятном смысле слова. Я такой возможности не исключаю, хотя стараюсь об этом не думать, но иногда минорные мыслишки все равно проскакивают.
Арлетт моя права, конечно. Чаевые, которые я разбрасываю, — как пощечина для здешних воротил-скупердяев. И все же я ничего не буду менять. Я хочу до конца остаться собою. Во что бы то ни стало.
Газетные писаки делают из меня завзятого афериста, прожженного жулика, жиголо, клеймят всячески, выдумывают и городят обо мне самую гнусную чепуху. Совершенно, должен сказать, невообразимую. В итоге их чудовищных совместных усилий получается какое-то исчадие ада, демоническое существо, едва ли не главный враг французского народа и источник его нескончаемых бедствий.
Между тем у меня есть и принципы и правила чести, от коих я ни при каких обстоятельствах не отступаю. И не отступлю, надеюсь, впредь.
Хотя мокрый нынешний декабрь, пронизывающий насквозь, отвратительный до невозможности, ужас как мне не нравится и внушает всяческие предчувствия, совсем-совсем не симпатичные.
Но к черту предчувствия! Это, как видно, просто нервишки вдруг зашалили, и более ничего. Но как бы то ни было, щелкоперам газетным не сбить меня с панталыку. Я им такой радости не доставлю — не из таковских мы.
20 декабря
Вчера глубокой ночью ко мне в отель «Кларидж» позвонил из Байонны Тиссье, директор-кассир тамошнего банка «Муниципальный кредит».
Был Тиссье в страшнейшей панике, переходящей в непрерывную, непрекращающуюся истерику. Я уразумел из его бредового монолога единственное: из Парижа прибыла в Байонну комиссия во главе с самим инспектором Бонни проверить финансовую отчетность банка.
Кассир сообщил и как его допрашивали, и как он заявил (чрезвычайно глупо — вообще всякая откровенность глупа — хотя и совершенно правдиво): мол, если они примутся за меня, то Третья республика взлетит на воздух.
Тиссье с дрожью в голосе кричал в трубку, что ничего полицейским не расскажет. Но было ясно, как божий день: если на первом допросе он и не проговорился, так проговорится на втором. Директор всем обязан мне и прекрасно помнит об этом, но давления стражей порядка ему никак не выдержать. Так, с благодарностью, он меня и сдаст.
Да, грустно. Я-то доподлинно знаю, что в Байоннском банке не хватает не одного, а пары сотен миллионов. Собственно, могу сказать и точнее — двухсот тридцати миллионов франков.
Время для инспекции полицией было выбрано крайне неудачно. Что бы им потерпеть чуток?! Так нет: резво набросились на «Муниципальный кредит». Как видно, чья-то гадкая душонка донесла.
А я ведь все раздал. И нужным людям и просто нуждающимся. И сделал совершенно правильно. Эх, ежели б не этот паскудный донос…
На что же я рассчитывал, опустошая кассу «Муниципального кредита»? Расчет был. И вернейший, между прочим. Тут целая история — очень любопытная, как мне кажется.
Когда рухнула Австро-Венгерская империя и возникла урезанная, куцая Венгерская республика, многие жители оной оказались в страшно бедственном положении. Правда, нищие так и остались нищими. Однако особенно тяжко пришлось знати. Аристократы стали простыми смертными, вынужденными заботиться о хлебе насущном.
Довольно значительные территории секвестировали. Взамен утерянных земель и имущества приняли решение о выпуске ценных бумаг.
Примечание публикатора:
Венгерские облигации были выпущены в соответствии с парижским соглашением от 28 апреля 1930 года в качестве возмешения убытков еврейским собственникам, земли которых экспроприировали государства-наследники.
Собственно, это была моя идея. Но главная проблема заключалась в ее осуществлении. Препятствий на этом пути имелось немерено, но меня преграды никогда не смущали. Скорее подстегивали.