Красавчик Саша
Шрифт:
Вот и в тот страшнейший день моей жизни Саша после обеда поиграл немного с двумя нашими детьми, приласкал их с особенною нежностью, а потом вскочил и с фальшивой, деланной беззаботностью небрежно сказал мне, что он устал и едет путешествовать прямо сейчас. Незамедлительно.
Я не стала ни о чем его расспрашивать, как никогда и не расспрашивала, хотя ясно, неопровержимо чувствовала: на душе у него кошки скребли. Но промолчала. Он все равно не стал бы ни за что обсуждать со мной причины того, чем было пронизано все его существо.
Это была просто паника, бешеная. Он буквально источал ее. Деланная беззаботность ничего не могла скрыть. От меня по крайней мере.
Саша не сказал, куда именно едет. Лишь потом я узнала, что собирался он в горы, в Шамони. На свою погибель.
В этот день с той поры я всегда неизменно выпиваю рюмку русской водки. За Сашу. Моего несравненного Сашу.
Мы вообще частенько вели друг с другом молчаливые откровенные разговоры. И никакое слово его не могло сказать мне больше, чем говорили громадные карие глаза, излучавшие ум, нежность и доброту.
В тот, последний наш общий день я чувствовала в нем смятение, переплетенное с ужасом, но не понимала трагическую неотвратимость происходящего.
Таких внезапных отъездов у него бывало много, и я решила, что это один из них. Отпустила ли бы я Сашу, если бы догадывалась о назревающей катастрофе?
Но я не догадывалась, хоть и чуяла неладное. Он же, как я думаю теперь, предчувствовал очень многое, ежели не все. Во всяком случае на прощанье Саша сказал мне: «Любимая, в это путешествие я не могу тебя взять с собой».
24 декабря 1974 года
г. Нью-Йорк
На моем веку я не встречала ни одного человека, который был бы столь блистателен, добр, щедр и нежен, как Саша Стависский.
Я люблю его навсегда, хотя уже ровно сорок лет не имею ни малейшей возможности обнять это бесконечно родное мне существо и взглянуть в его громадные, сияющие, ласковые глаза, в которых я сразу же прочитывала все, что в них бывало запечатлено.
Саша Стависский… Он неизмеримо ближе мне всех тех, с кем я вынуждена встречаться и общаться все эти томительные сорок лет. Нет, я вполне радуюсь жизни, очень даже ценю все ее удовольствия. Но если и было у меня что-то неповторимое, сладостное, неизъяснимое, сказочное, так это жизнь с Сашей.
И дело даже не в истинно королевской роскоши, которой он окружил меня (то было лишь следствие), а дело в его изумительной любви, которой он пронизал всю меня без остатка.
Меха, бриллианты, автомобили, даже белье и детскую одежду у меня забрали почти сразу же после похорон, забрали к в великой радости всех граждан Французской республики, а вот любовь Саши и сейчас со мною, и ей совершенно ничто не угрожает.
25 декабря 1974 года
г. Нью-Йорк
С трудом решаюсь предать бумаге заветные мои мысли. А вслух и на людях я вообще не могу говорить о моем родном Алексе.
Я знаю, что Клод пишет — и давненько уже — книгу о своем горячо обожаемом отце. Совсем не уверена, что имеет смысл это делать. Не по-донкихотски ли это? Мир ведь уже имеет свое строго определенное мнение об Александре Стависском и вряд ли его изменит. Клод — романтик, как и его бедный отец; он думает, что способен кого-то переубедить.
Но ничего этого Клоду я говорить не стану: пусть поступает, как считает нужным. Если он полагает, что в его силах защитить любимого нашего Алекса, пусть делает это.
Именно любовь к отцу и то, что он защищает его до сих пор, как раз и помогает бедняжке Клоду выстоять. Мальчик мой в конце концов выдержал свалившуюся на него страшную, немыслимую ношу. Но когда я думаю о его степени преданности отцу, меня каждый раз душат слезы. Саша имеет все основания, и даже более того, гордиться нашим бедным Клодом.
Но вместе с тем я остаюсь при твердом своем убеждении: мир не захотел понять и принять выдающихся ума и благородства Александра Стависского; мир ухватился за версию, в которой действия этого человека грубо и пошло опорочены, сведены к тому примитиву, который понятен тупому и завистливому обывателю.
Я не стану переделывать мир — это просто не в моих силах, а удовлетворюсь тем, что чистый облик Алекса навсегда запечатлен в моем сердце. Но Клода осуждать ни в коей мере не буду: я понимаю его. Путь, который он избрал для себя, — единственно верный.
Часть третья
Мемуары парфюмера
(1934)
(Фрагмент)
Предисловие публикаторов
Жозефа-Мари-Франсуа Коти (1874–1934) называли «императором запахов», а еще чаще — «Наполеоном парфюмерии». Это он придумал «Шипр», «Розу Жакмино» и еще целое созвездие духов, завоевавших нашу планету.
Благодаря своему уникальному носу (говорят, что он мог различить до четырех тысяч ароматов), а главное, прежде всего благодаря своему поразительнейшему по изворотливости уму, Коти составил себе исключительно огромное состояние и стал самым настоящим парфюмерным королем.
Однако занимался он отнюдь не только парфюмерией. Многие полагали тогда, что он явно собирался примерить на себя императорскую корону родича своего Наполеона Бонапарта и помышлял по крайней мере о власти над всею Францией. Во всяком случае, «Наполеон парфюмерии» стоял за кулисами многих политических событий и не раз бывал даже их главным режиссером. В частности, это именно он явился одним из главных устроителей правой революции 1934 года. Видимо, по этой причине Франсуа Коти называли еще и «Наполеоном Четвертым».
Франсуа Коти был корсиканец из города Аяччо. Он вел свой род от Изабеллы Бонапарт, двоюродной сестры Наполеона, и с детских лет слышал от воспитывавшей его бабушки семейные предания о корсиканце, ставшем императором Франции.
Да и внешне, сказывают, они были похожи: маленький Коти обладал большим упругим животом и длинным хищным носом.
Именно мечта о лаврах Наполеона, видимо, и привела Франсуа Коти в политику. Он содержал на свои средства лигу «Огненные кресты» и самолично готовил путч 1934 года, о чем сам и поведал в своих «Последних записках», во многих отношениях исповедальных.