Красиво разводятся только мосты
Шрифт:
Аврора молчала, глядя, как та размахивает руками. Каштановые волосы намокли, повисли сосульками и стали почти чёрными. Косметика поплыла, оставляя грязные разводы на лице. Куртка промокла насквозь — с подола капало.
— Пошли уже домой, — подняла над ней зонтик Аврора.
Ирка достала сигареты, но те отсырели. Зло скомкала пачку, швырнула:
— Пошли…
Тогда она Ирку простила. Как обычно прощала все её обидные слова, грубые выходки, вспышки гнева, как у раненой собаки, которая кусается от боли. Но как монетки в копилку, они годами падали, падали —
Аврора вернулась в Петербург и больше Ирке не звонила и не писала. Да и та молчала.
Каждое слово подруги, брошенное в шутку, или всерьёз Аврора теперь вспоминала, обдумывала, осмысливала, выбирала, как колючки из волос, как занозы из-под кожи, по одной — какую вместе с волосами, какую с мясом. И разодрала всю душу в кровь.
— Да, наверное, ты права. — С мокрым шлепком упали в мусорное ведро бумажные полотенца, которыми Аврора вытирала лужу. Туда же с совка посыпались осколки кружки. — Без Романовского я никто. Это он помог мне выучиться, возил по миру, купал в тёплых морях, любви и свете своего величия, делал всё, чтобы моя жизнь была беззаботной, безмятежной, счастливой, наполненной лишь приятными хлопотами и даже от своих личных проблем оградил.
Это он привил мне вкус, научил разбираться в музыке, воспитал тягу к искусству. А я… Я лишь принимала как должное. Да, Ира, да, — хлопнула дверцей под мойкой Аврора, поставив на место ведро. Включила кран, скривилась — порезанный палец защипало. — Как должное. И уже ничего не ценила, разучилась. А когда ему понадобилась помощь, поддержка, прощение и понимание — человеку, который десять лет окружал меня заботой и любовью, я обиделась, психанула и гордо хлопнула дверью. Ну как же! Он мне изменил! Оскорбил! Предал! — она закрыла кран, взмахнула руками. — Хотя, по сути, он ведь просто нашёл способ не донимать меня сексом, которого мне было много, а ему мало. Нашёл давно. И это для меня всё изменилось, когда я узнала, не для него.
Аврора вернулась на диван. Подёргала столик. И как она сразу не обратила внимание, что похожая на большую каплю инь-ян столешница наклонена, а жуткая прорезиненая салфетка на ней лежала не ради красоты — чтобы чашки и пульты не соскальзывали. Но Аврора безвкусицу, конечно, устранила и за свой высокомерный снобизм немедленно поплатилась.
Пультов, кстати, было аж четыре: от сплит-системы, от телевизора, от устройства с коммерческими каналами и от камина. Она вернула салфетку на столик, разложила пульты по размеру. Последним положила тест на беременность.
С серьёзностью человека, страдающего обсессивно-компульсивным синдромом, включила камин, телевизор, музыкальный канал, также последовательно всё выключила и вытерла слёзы, что текли и текли.
— И да, можешь смеяться, Ира, — Аврора взяла в руки тест. — Я беременна.
Глава 50
Разговоры вслух с самой собой, а, ещё хуже, с воображаемой подругой, навязчивые утомительные действия, такие же навязчивые тревожные мысли — Аврора решила: она или близка к психическому расстройству, или уже помешалась.
Засмеялась. Потом сама себя оборвала:
— Не смешно.
Подумала, что похожа сейчас на героиню дурацкого ситкома с приклеенным закадровым смехом. Также сидит на потрёпанном диване, та же мизансцена: за спиной кухня-столовая, перед ней телевизор, рядом — тазик попкорна. По закону жанра сейчас она должна позвонить Романовскому и между делом сообщить, что он станет отцом.
Когда они последний раз виделись, Аврора бросила мужа в аэропорту.
Не специально. Просто не сказала, что уже купила билет. Они приехали вместе, но продажу билетов заканчивают за два часа до вылета, и Романовский на её рейс не попал.
Аврора обняла родителей на прощанье, помахала рукой из зоны таможенного досмотра.
Она улетела, Романовский остался до следующего рейса.
Конечно, как вернулся, первое время он звонил. Но она не брала трубку. Тогда он стал писать.
Аврора ни разу не ответила, но не отправила его и в «чёрный список» — как истинная мазохистка читала сообщения и молчала.
Сообщения проникновенные, трогательные, иногда деловые, иногда отчаянные он писал каждый день, порой по нескольку раз в день. А она читала и не могла заставить себя не читать.
«Просто безумно тебя не хватает… — написал он вчера вечером. — Твоего голоса, твоего запаха, твоих волос… Не хватает чувства того, что ты рядом, хоть и далеко… Не хватает твоего тепла. Только твоего, другого — не надо… Всё просто и всё так сложно… Просто ты важна, очень нужна мне, и всё…»
«Видел сегодня Тамару Семёновну, — было в последнем, утром. — Наша соседка не меняется. Шла с прогулки, со своими пятью шпицами, а может, их уже шесть, остановилась: «Ви только подумайте, солнечные лучи летят миллионы километров до земли и зачем? Чтобы висушить ваши трусы на балконе?» Махнула рукой и ушла… Скучаю по тебе».
Кроме Авроры, никто не понял бы, это она знала, что их соседка не выносит, когда выстиранное бельё развешивают на балконе.
А она… Аврора взяла с полки за головой малахитовый шар. Взвесила в руке.
Она купила камень в киоске компании «Мир камня» в аэропорту Екатеринбурга.
Купила не мужу.
Зачем? Аврора покачала в ладони тяжёлый малахит и вернула на подставку.
Наверное, по той же дурацкой причине, по которой рванула за Демьяном в аэропорт.
Она не могла о нём не думать. Точнее, он — единственное, о чём Аврора могла думать без боли, злости, обиды и раздражения.
А если вспомнить слова приснопамятной Ирки, что обвинила её в безволии и трусости, Демьян — её единственное самостоятельное решение.
Аврора в принципе за жизнь приняла мало решений. И если хорошо поковыряться, то выяснится, что в медицинский она поступила, потому что так хотела мама, в Питер полетела за компанию, потому что о нём грезила Ирка, замуж вышла, потому что как можно было отказаться, а что детей у них не будет — решил Романовский. Всё. Выбор между надеть юбку или брюки, заказать рыбу или мясо, и какие обои поклеить в гостиной — не в счёт.