Красная легенда на белом снегу
Шрифт:
Потом судили идолов Красного Корня и Учителя. Казнили их по всем правилам, по полному ритуалу.
Наконец настала очередь казни Журавля.
Осьмар Васька сидит, нож точит. Нож большой, лезвие сияет. Долго ли, коротко ли точил, наконец кончил. Веточку на лезвие положит — веточка пополам перерезается. Сук на лезвие положит — сук перерезается. Так остро отточил.
С ужасом смотрел Сава на нож Осьмар Васьки. Осьмар Васька не любит шутить, зря слова не скажет. Он вчера ещё грозился. Грозился не только снять шкуру с головы, но и отрезать язык Журавлю. Говорил, будто на языке Журавля
Все видят, как Журавль сияющими глазами смотрит на людей, внимательно слушает их, собирая слова в чрево многострунного, многоголосого своего инструмента. А потом он раздаёт слова людям обратно, как священные амулеты. И люди, зачарованные его колдовской песней, перерождаются, становятся на путь Красного духа — Революцы.
«Самый опасный враг наш — Юван Няркусь, Журавль», — говорил ещё вчера князь. Сегодня глаза Железной Шапки горели жаждой крови…
Якса сидел у огня с опущенной головой. У них с Журавлём отношения особые.
Журавль был ещё совсем небольшим мальчиком, когда на него обратил свой прозорливый глаз Якса. И с тех пор, устраивал ли он камлание, шёл ли просто на охоту и рыбалку, Якса всегда приглашал мальчика с собой, просил быть помощником в больших и малых делах.
Журавль был и на самом деле необычным мальчиком. Стоило ему только сесть в лодку или стать на лыжи, как он уже изменялся, словно парил над землёй, становился весёлым, ликующим. Плывёт ли, идёт ли — он всегда поёт. Он поёт о том, что видят его глаза, слышат уши, что успело нахлынуть на его чуткую душу, что вызвало восторг: он играет словом…
Журавль пел о родной реке, о её широких разливах, о волшебной тишине таинственного леса, о синеющих вдали горах, о лебеде, плывущем по небу на крыльях белых облаков, о чарующей лебединой песне, похожей на песню многострунного журавля. Не зря мальчика так и прозвали — Журавль. О спящем лесном озере выводил он печальную мелодию, о луне, о звёздах, о высоком небе находил слова; он воспевал себя, отца своего и мать и всех окружающих милых его сердцу людей. Не забывал даже про своего лучшего друга, остроухую лайку, уронить вещие звуки; о зверье и рыбах он пел величаво, как о всём живом, таинственном и вечном.
Но когда рядом вдруг оказывались священная роща, дерево, гора или река, берущая начало со священного урочища, тогда он умолкал, хмурился, становясь сосредоточенным.
Он шёл в таком месте особенно тихо, стараясь не нарушать покой, гармонию леса, как человек, уважающий тишину и покой других. Он не говорил высоких слов, но глаза его, казалось, говорили об увиденном, о чём-то своём, сокровенном.
Боялся ли он лесных богов? Наверно. Как и все манси, он жил в страхе перед богами, но был убеждён, что если ничего не нарушаешь, живёшь в ладу с природой и её законами, тогда природа может быть добрым помощником, а не врагом.
Зоркий глаз Яксы давно заметил в подрастающем не по дням, а по часам юноше ещё одну черту: необыкновенную способность проникать в суть вещей. Правда, это чувство присуще многим таёжным охотникам, которые месяцами в одиночестве промышляют в глухой дикой тайге, общаясь с родственниками и близкими людьми лишь в мечтах. Но у Журавля способность предчувствия была острее обычного.
Однажды он прибежал к Яксе возбуждённый.
— Что с тобой? — спросил старик, ставший к тому времени Журавлю не то дедушкой, не то учителем — вернее, старшим другом.
— Как будто ничего, — ответил Журавль.
— Что же у тебя так лицо пылает?
— Скорее! В тайгу! Там — лось! — отрывисто заговорил Журавль. В глазах у него загорелся охотничий азарт. И весь он будто горел от нетерпения, даже стоять спокойно не мог.
— Ты что, видел его или след нашёл?
— Да нет.
— Камлал?
— Нет.
— Так кто же тебе сказал про лося?
— Разве ты не чуешь, что он там? — показывая в сторону болота, которое начиналось недалеко за кромкой леса, тихо сказал Журавль, удивляясь, что Великий шаман не предчувствует добычу. Теперь лось спасёт людей от голода. Рыба ещё не ловится, все припасы съедены… И звери куда-то ушли…
— Зажмурь глаза и слушай! — почти приказал юноша.
Журавль был худ. Впалые глаза его горели шальным огнём. Голодная весна делала своё дело. Юноша был крайне истощён. Якса зажмурил глаза и притворился, что слушает.
— Слышишь, чуешь, где лось? — допытывался Журавль.
— Нет, — честно признался Якса.
— А я слышу!
— Да где ты слышишь?
— Да тут, в сердце! — всплеснув руками, воскликнул Журавль. — Пойдём. Возьмём ружьё. Я чую! Лось там!..
Когда они вдвоём вышли из чащи к болоту, то действительно увидели лося. Лось стоял у мыска, вдававшегося в белое безмолвие болота, и, высоко вскинув голову, тянулся к голой ветке осины.
Была гололедица. Весенняя гололедица — удобное время для охоты. Охотнику достаточно напасть на свежий след дикого оленя или лося — и они уже не уйдут. Лось не может долго бежать по обледеневшему, проваливающемуся снегу. Тяжело бежать, когда снег глубок, больно ногам: твёрдая кора наледи режет в кровь ноги. А если лось ещё увидел на себе следы крови, он в оцепенении совсем останавливается, тогда его можно бить в упор.
Не стоило большого труда в тот день пристрелить лося. Ликовала вся деревня. Голод на несколько дней отступил… Но Якса был до крайности удивлён прозорливостью своего ученика.
«Он душой слышит, — подумал старик, — предчувствует».
Якса немало был наслышан про некоторых манси, которые так сумели воспитать в себе охотничий инстинкт — чувство встречи со зверем, что даже могли сказать наперёд, какого зверя убьют, кого увидят, какая неожиданность охотника ждёт на пути.
Предчувствовал многое сам Якса. Но шаману казалось, что тут помогает гадание, общение с духами. Подталкиваемый предчувствием, Якса брал нож или топор. Устанавливал нож на острие топора таким образом, что нож приходил в равновесие, и, судя по тому, в какую сторону поворачивался его кончик, Якса решал, куда нужно идти на охоту.