Красная лошадь на зеленых холмах

Солнцев Роман

Ей тогда с грузом повезло — встретила этого долговязого мальчика с черными изумленными глазами. Алмаз помог довезти, и на двенадцатом этаже Таня его отпустила. Алмаз, кажется, обиделся, но она не могла поступить иначе.

Таня позвонила и подумала: «А вдруг он меня позабыл?»

Дверь открыли.

— Алексей дома? — спросила Таня, розовая и надменная от смущения.

— Темнило дома? — спросил кто-то в глубине комнат.

— Спит.

— К нему гости! Извините, девушка, заходите, вот здесь — пожалуйста, присядьте.

Путятин

вышел из комнаты, одеваясь на ходу, он со сна ничего не соображал, увидев Таню, самовар на полу, почему-то испугался. Потом долго смотрел на девушку. То ли он не верил, что это она, то ли он действительно забыл о ней.

— Елки зеленые! — заговорил он не своим голосом, опухший, растерянный. Застегнул ворот рубашки, глупо улыбнулся. — Я же шутил… Вы всерьез? Вы меня нашли? Как вы меня нашли? Ой, конечно… Тут мы и живем… Правда, ребята? (Ребята, человек семь, молча и быстро повязывали галстуки, причесывались перед зеркальцами и окнами.) А это вы купили? Мама прислала? Из Тулы? А там есть самовары?! Ах, конечно… Там еще ружья делают, знаменитые тульские…

Тане стало крайне неловко за свой приход и хотелось как-то защитить себя. Еще подумают люди, что он ей нужен, а не она ему.

— Разве вам и ружье надо? Я напишу. Так я пошла! Будьте здоровы, — сказала она ледяным тоном.

— Какое ружье?! Что вы говорите?.. Таня, остановись!.. Таня!

Он ее догнал в дверях. Он утирал лоб рукой, ему было стыдно.

— Таня, вернись… Таня, Таня, сюда. Танечка, я с утра глупый как пень, Таня, сядь, пожалуйста. Тебе тяжело было? Ты сама несла?

Алексей торопливо поставил злополучный самовар на стол. Самовар сверкал, как прожектор. Ребята один за другим уходили.

— Я же шутил… я же шутил, Таня! Да ведь он и денег стоит… Зачем?!

Таня удивленно на него посмотрела.

— Сам же говорил — у вас там, в Сибири, все просто… все добрые друг к другу…

«Не понимаю, — подумала она. — Он что, перед товарищами стесняется? Но разве я такая уродина, что со мной ему должно быть нехорошо? Может, он просто забыл меня? Привык болтать со всеми ласково и привык, что никто всерьез его не воспринимает. А тут — на тебе! Приперлась, да еще юмора не понимает, с самоваром! Слишком далеко дело зашло, зачем ему это надо, вот он и перепугался. А может, у него еще подруга есть, и ребята это знают… тогда и вовсе ерунда получается».

— У нас там так, в Сибири, так! Спасибо, Таня… спасибо… Мы будем из него чай пить, правда, ребята?

Но их уже не было.

Алексей сел на стул, опустил руки, лицо у него стало плаксиво-виноватым, он старательно улыбался, ловя взгляд девушки.

— Я рад, я очень рад, что вы появились… что ты пришла, Таня! (Получилось «плишла», и она смягчилась.) Я все время твой адрес помню: проспект Джалиля, восемь, дробь один, комната девятьсот двенадцатая… Так?

«А может, он просто робкий? — думала Таня. — Его по-настоящему никогда не любили, и он не верит в себя… Поэтому и растерялся».

Пусть

робкий, но оставаться в одной квартире с мужчиной она не собиралась.

— Пойдем гулять?

— Да, да, — почему-то обрадовался и он. — Гулять! Сейчас — гулять!

Он скрылся в ванной, донесся запах гуталина, потом одеколона, потом выполз дымок сигареты, следом вышел сам Алексей Путятин, русые волосы причесаны от уха до уха, нос с широкими крылышками вздернут.

На улицах Белых Кораблей тонули машины, веером летела грязь. Что делать — город новый. Люди гуляли гуськом по узким полоскам асфальта вокруг дома, на них сверху сеялись последние капли. Солнце припекало, Таня сняла плащ.

Они сели в автобус и поехали в Красные Корабли.

Слева от дороги чернели пустыри, заваленные кучками соломы, железа, досок, битого кирпича. Справа ходила желто-серая рожь, поникшая из-за дождей. У Тани в горле перехватывало каждый раз, когда она смотрела на ржаные поля… Скоро в поле выйдут комбайны. С утра до глубокой ночи будет слышен их рокот, замелькают фары по стерне, копнители будут выбрасывать огромные темно-золотые кубы соломы, а грузовики с брезентом на дне кузовов принимать на себя тяжелое, пока еще сорное зерно с коричневыми жучками, зелеными червями и светлыми остьями…

— О чем ты думаешь? — обиженно спросил Путятин, тоже заглядывая в окно.

— Вон — поле.

— А, поле! — Путятин решил, видимо, вернуться к своей прежней игре и заговорил залихватским тоном: — Я летел как-то из Норильска… И мальчик маленький глядит вниз и спрашивает: «Что там? Желтые квадратики, желтые квадратики — что там?» А мы действительно уже летели над полями — желтые и оранжевые куски на земле. Я понял, что он, кроме тундры и моря в Сочи, ничего больше в жизни своей не видел! А ему уже лет пять или семь. Серьезный мальчик, в очках…

Все-таки очень интересно было Тане слушать Путятина. Он знал другой мир, о котором она даже читала мало.

— Я стал объяснять мальчику, что это пшеничные поля… хлеб… А другой, может, и жизнь проживет, не увидев колоска воочью! А?

Они вышли в центре, возле самого Таниного общежития, побрели вверх по проспекту Гидростроителей, выгнутому, как навесной мост. И по мере того, как они поднимались, из-за каменного горизонта выходила Кама. По ней плыли крохотные белые пароходы.

Таня вздохнула, спросила:

— Ты из Дивногорска?

— Да. А что, уж и этому не веришь?

— Ну что ты.

Они остановились перед доской объявлений..

— Ох, народ! Ну, народ! — стал веселиться Путятин. — Таня, смотри! «Меняю двухкомнатную квартиру в Белых Кораблях на трехкомнатную или двухкомнатную в Риге или любом другом городе Прибалтики». Ого! Обнаглел-то человек, господи! Среди полей и лесов поставили десяток-другой башен — и ему уже кажется: сюда кто угодно поедет с радостью из Риги! Да еще бы ладно — просил однокомнатную. Так нет — трехкомнатную!.. Отчаянный народ.