Красная лошадь на зеленых холмах
Шрифт:
Алмаз слушал с громадным интересом и сам, конечно, молчал. О чем он мог им рассказать? Они много ездили, много видели, а он всю жизнь просидел в маленькой деревушке, где даже реки нет, только холмы и лошади.
Ночью, перед сном, устраивали состязание. Чтобы проверить, «есть ли силы дальше-то жить», обвязывали ниточками себе руки выше локтя и, напрягая мускулы, рвали их. Рвали суровую нитку не все — только Белокуров, Алмаз и шофер Петя. Остальные то ли за день уставали, то ли мышцы слабые… На коже рук долго потом держались резкие малиновые следы от ниточек.
Алмаз
Первую зарплату он долго считал, не верил, что все деньги ему. Подошел к Белокурову:
— Толя, я хотел подарки своим… Ты со мной пойдешь?
Они толкались в магазинах. Алмаз купил братьям ботинки: обутка у них рваная, а скоро осень придет. Если сейчас такие дожди, то что же осенью будет?.. Матери выбрал шерстяную кофту, светло-голубую, пышную, как дым от папиросы. Белокуров помял ее в розовых, с черными трещинками руках, обдул, посмотрел на свет:
— Маленько лезет, но теплая. Жить можно!
Отцу купил толстую иностранную куртку с зеленым ремнем. Ему стало завидно, и он взял себе такую же. А потом разозлился, что позавидовал, долго что-то бормотал под нос, попросил себе плащ, а куртку решил отправить брату Ханифу. Пусть с отцом носят похожие. На них там дом держится. Все в деревне ахать будут!
— А отец у тебя что делает, когда пасет? — спросил Белокуров, подхватывая свертки. — Он что, книги с собой берет?
— Нет, — удивился вопросу Алмаз. — Там дождь… снег… зачем книги?
— Ну а что он делает?
— Сидит смотрит.
— Он что, курит?
— Нет.
— Ну пьет, наверное, маленько. Ведь холодно и скучно.
— Нет, не пьет.
— А что же он делает? — не понимал Белокуров. — Он, может, песни там поет? Сидит один и поет?
Алмаз подумал, покачал головой:
— Нет. Он любит песни, но там не поет.
— Но как же так? — допытывался Анатолий. Он становился упрямым, если чего-то не понимал. — Ты извини, но над ним… не посмеиваются? Мол, сумасшедший… все один да один…
— Нет, — слегка обиделся Алмаз. — Его очень уважают. Ему орден дали.
— Я понима-аю… — бормотал Белокуров. — Но ведь целый день сидеть… Он, может, думает о чем-нибудь?
— Конечно, думает. Как же не думать. Он же не спит.
Алмаз отметил про себя с легкой горечью, что даже вот такой замечательный человек, как Белокуров, не все понимает. Но ничего, он все же очень хороший. Стал почти братом для Алмаза. Он навсегда запомнил, как тот принес ему белую рубашку, ходил, покупал со своей девушкой… И за рюкзаком ездил потом на автостанцию, не поленился, расспрашивал шоферов и диспетчершу — жаль, рюкзак пропал, так и не нашелся. Этого домой Алмаз, конечно, не написал. А, наоборот, хвалил пироги, писал, что все ели с удовольствием, понятное дело, он сам ел больше всех, что родственника из милиции не застал… Нет, нет, очень Алмазу повезло, что он встретил в первый же день такого человека, как Белокуров.
И, стараясь перебороть в себе горечь непонимания, Алмаз на ходу в магазинной толпе рассказывал ему о своих братьях. Отец,
Белокурову очень понравилась эта сценка. Он бормотал: «Какая милая семья… Какие неиспорченные люди…» Он обнимал Алмаза, представляя его продавщице:
— Наш высокий гость из Чикаго.
После таких шуточек он просил девушек показать самые красивые вещи. Так они купили любимым бабушкам Алмаза платки: шелковисто-белый с красным узором по каемке — для Белой бабушки, а шелковисто-красный с черными завитушками — для Черной. После чего пошли на почтамт, запаковали все в два ящика и отправили. И только тут Алмаз опомнился — денег осталось всего несколько рублей… Но он и виду не подал, как-нибудь проживет… Отстояв полчаса в очереди, Алмаз и Белокуров взяли по кружке пива.
Они пили его медленно, не обращая внимания на дождь, подмигивая друг другу и посмеиваясь. Никогда Алмаз не был так счастлив, как в те минуты. Чувствуя себя таким же, как и другие рабочие парни, которые стояли сейчас возле него с поднятыми кружками, ворча, что дождь пену прибивает. Они работали на одной с ним земле, знали себе цену. Если кто-то нечаянно толкал, то сразу же грубовато-вежливо извинялся:
— Ну, брат, прости.
Белокуров глянул на часы и заторопился:
— Пора к Женьке. — И ласково добавил: — О, как тебя развезло!
Алмаз моргал и смотрел то на Белокурова, то под ноги. Ему было хорошо.
— Лучше бы коньячку, — серьезно сказал Анатолий, допивая кружку. — По случаю первой зарплаты. Но не хочу тебя развращать, дорогое это удовольствие… А водку сам не люблю. Хорошо, что у нас сухой закон…
— Ну будь здоров, братишка!
Повернулся спиной и пошел, широкоплечий, уверенный в себе человек, крепко ставя ноги в тупых резиновых сапогах. Алмаз остался возле желтой цистерны, на мокром, черном асфальте. Затем поднял капюшон плаща, посмотрел вслед. Как хорошо, когда есть такой друг…
А Нина… Где Нина?
Алмаз вздохнул, сунул руки в карманы и медленно двинулся привычной дорогой.
Через четыре дома от его общежития стояло девятиэтажное здание из белого кирпича, с красной прострочкой от окна к окну. Где-то в нем жила Нина. Алмаз уже не раз приходил сюда по вечерам и стоял поодаль, глядя на окна женского общежития. Боялся, как бы его не узнали. Он бы умер от стыда, если бы его здесь увидел кто-либо из знакомых. Ему нравилось смотреть, как в сумерках загораются окна и как порой в окне мелькает голое девичье плечо. Тогда он опускал глаза и, пламенея, уходил прочь. Возвращался к тому же дому, но теперь уже с другой стороны — с улицы Маяковского. Здесь был вход в общежитие, тоже горело электричество в окнах, при ясном закате они отсвечивали еще густо-красными полосами. Здесь желтым светом брезжили узкие окошки вертикальной шахты — вверх и вниз ходила темная гиря лифта.