Красная лошадь на зеленых холмах
Шрифт:
— Я туда больше не пойду, уже третий раз стену заделываем, — сказала одна из девушек бригады.
— И я тоже. Я тоже…
— В самом деле! — закричал Анатолий, розовый нос его стал малиновым, а синие глаза жесткими и злыми. — То гонят, торопят, не дают толком зал довести до конца… то сантехники со своими раковинами все разбомбят… не так, видите ли, унитаз поставили, новый указ из Москвы пришел: надо его вдоль магнитного меридиана!.. А мы — заново слюнями, на карачках да чтобы красиво, как новенькое! Все! Уйду к чертям! Надоело! В конце концов я танкист, шоферов не хватает! Уйду!..
Белокуров куда-то
— А может, пойдем… залепим? — сказала одна, крупная, румяная, в синем, в обтяжку трико. Ее звали Наташа-большая. — А, девоньки? Не оставлять же на совести?
— А кто заплатит?
— Никто, — удивилась Наташа-большая. — Ты же понимаешь, но как оставлять, стена-то наша.
— Идемте, — согласились желтые сапожки и первыми пошли. Алмаз услышал писклявый, измененный голос Инны. — Русланчик! Маленькие девочки боятся чужих дядей! И здесь темно, ой, ой!
Руслан спрыгнул с деревянных лесов, блеснул белыми звездами на плечах куртки, буркнул, отряхаясь.
— Конец квартала, а они нам подножку… — И уже более громко: — Девушки, я считаю, нужно стенку восстановить. Так оставлять сданный объект нельзя. Можете говорить обо мне что хотите, но я пошел. Спросят: кто это здесь работал, канавку оставил? Скажут: бригада Белокурова. И никто не станет объяснять, что мы не виноваты, не виноваты в третий раз… Пойдет половина бригады, я замыкаю. Оля, Таня, вперед.
— Я тоже! — умоляюще посмотрел на Руслана Алмаз. — Алмине. (Возьми меня.)
Руслан снисходительно улыбнулся, и Алмаз побежал за девушками, задевая руками в полусумраке переходов крашеные склизкие двери и перила.
Электрики разрушили стену выше плинтуса вдоль всего коридора. На полу тускло светились синие обломки плиток. Нужно было все сделать, покуда Белокурова нет. Алмаз, непонятно как, очутился рядом с Ниной. Она работала, присев на корточки, и он видел только ее белую кепку. Алмаз не знал, что делать, с плиткой обращаться еще не умел. Нина, не поднимая головы, сказала ему ласково:
— Алмаз, садитесь рядом, будем вместе вести. Хорошо?
Он кивнул. На корточках было высоко и неудобно. Нина взяла мастерком раствор, приложила к стене, Алмаз делал то же самое, повторяя все ее движения. И с этой минуты обо всем забыл, он стал как бы зеркальным отражением Нины.
Лихо сбив кепочку на затылок, маленькая, вертлявая, с широкими, пухлыми губами, она напевала детские песенки смешным писклявым голоском:
— Хорошо идти отряду… раз, два, три…
И вдруг становилась серьезной, замолкала, склонив голову набок. Она работала очень аккуратно, на пальце шевелилось кольцо с большим янтарем, почти в длину пальца. «Если есть в природе круг драгоценных камней, — думал лихорадочно Алмаз всякую всячину, — то он начинается с янтаря, как круг месяцев — с января». Лицо у него горело, сердце сжималось от суеверия: неужели можно быть еще счастливей?.. А время, знай себе, накручивало пружину.
— Девочки, давайте споем «Усть-Илим», — предложила Нина.
Начали петь, но она оборвала.
— Нет, давайте «Сотни юных бойцов»… Давайте, а? Давайте все вместе, а?
Девушки пели эту прекрасную песню о гражданской
— Ой, какая плитка сюда случайно попала! — обрадовалась Нина. — Как апельсин. Давайте все посмотрим, а? — Она отнесла желтую плитку подальше и поставила. — Давайте все посмотрим, а? Какая красота!
И снова, гнусавя, как маленький ребенок, замурлыкала. Это было бы противно, если бы глаза ее серые (или синие?) при этом не смеялись.
И вдруг она тихо сказала Алмазу:
— А хотите, я возьму над вами шефство?
Алмаз кивнул, опустив низко голову. Ему было почему-то радостно и стыдно, а Нина смотрела на его худую шею, на костяшку ниже затылка и, кажется, сама покраснела…
К четырем часам стена была заделана, девушки подобрали свои окурки, и бригада вернулась на место. Белокуров сидел на подоконнике, весело болтал ногами, как будто ничего не случилось. Он знал, что все так и будет.
Бригада сдала инструменты, села в вахтовый автобус и покатила домой. Нина жила в женском общежитии, совсем рядом от Алмаза. Они с Белокуровым взлетели на лифте на свой этаж (когда поднимались, ноги у Алмаза гнулись в коленях), полезли под душ. Горячей воды не было, вымылись под холодной — приятно к самому себе прикасаться неостывающими руками. А ладони — ладони горели. Казалось, они могут светиться в темноте.
Белокуров вернул Алмазу брюки, а сам надел новые, в полосочку, с широким ремнем, и ушел в красный вечерний город, наверное, на свидание к той самой девушке из отдела кадров… А рабочий человек Алмаз Шагидуллин лег на кровать, закинув ноющие руки за голову. Он лежал потягиваясь, ощущая голод в разбитом, измятом, живом теле, и вспоминал все, что сегодня было… Потом мысли его перенеслись домой, потом куда-то в коммунизм, в прозрачные города, и он уснул…
5
Его разбудили вечером.
Небесный свет еще блуждал над Камой, над кранами, над Красными Кораблями. Закат опускался, как шлюзовые ворота, и переменчивые сумерки заполнили каменные дворы.
— Эй, парень! — обратились к Алмазу соседи по комнате. — Вставай, нельзя в сумерках спать, голова болеть будет.
Алмаз окончательно проснулся.
Вокруг стола, не зажигая огня, при свете вечернего неба, сидело несколько человек, на столе белели бутылки кефира, на бумаге — темная горка пирожков, пахнувших подгорелым подсолнечным маслом. Алмаз почти не видел людей, только у одного, что стоял у окна, ухо розовато просвечивало, и Алмаз улыбнулся, почувствовав себя несколько свободнее.
— Спасибо, я не хочу… — бормотал он, но его усадили.
— Илья Борисович, — вежливо представился узколицый человек с усиками, довольно пожилой, голос у него — надтреснутый, усики — в ниточку, забавные, как у какого-нибудь иностранца. Но одет скромно, и рукопожатие оказалось крепким и жестким. — А вас как зовут?
— Алмаз я, Алмаз Шагидуллин, — сказал смущенно юноша, понимая, что при первом знакомстве его имя вызывает улыбку и бесконечные остроты на тему: бриллиант и прочее…
Но рабочие парни хмуро назвали себя по кругу и стали молча есть.