Красная перчатка
Шрифт:
Сорок флоринов! Огромные деньги для надзирателя! Но ведь потом его могут выгнать с должности! Или вообще посадят…
— Я… я не смогу… — пролепетал Мал Тинктус.
— М-да… — Жак ле Брюн пожевал губами. — Печально… Что ж, придется эти деньги отдать вашему напарнику, — уж он-то точно согласится — а вас мы убьем, так как вам стала известна наша тайна.
— Нет! — Тинктус лихорадочно соображал. — Хорошо, я согласен!
— Ну вот как здорово… — Жак ле Брюн изобразил приязненную улыбку. — Значит, мы договорились?
— Да!
«Главное, выбраться из дому живым и невредимым, — думал приободрившийся Тинктус. — А там я сообщу все начальнику стражи, и Жаку ле Брюну придет конец…».
Главарь банды словно подслушал мысли хозяина дома. Криво ухмыльнувшись, он сказал:
— А что же вы теперь не спрашиваете, где ваша семья?
— Где моя семья? — машинально повторил Тинктус почти слово в слово вопрос Серого Жака. У надзирателя вдруг екнуло под ложечкой, и он сильно побледнел.
— Она у нас, — ответил ле Брюн. — Если вам вздумается нарушить уговор, мы пришлем вам детей и жену по кусочкам. — Ледяной, беспощадный взгляд главаря банды ужалил тюремщика прямо в сердце. — А затем доберемся и до вас. Должен сказать, что умирать вы будете долго и мучительно. Среди нас есть бывший палач, он хорошо знает свое ремесло.
— Я вас не предам и все исполню, как должно, — твердо сказал Мал Тинктус.
Оливье де Клиссон нервно расхаживал по своему узилищу. Если раньше он был в ярости, то теперь его постигли глубокая печаль и сожаление. Ну почему, почему он не послушался своей любимой Жанны?! Она как чувствовала, что его поездка в Париж обернется несчастьем и уговаривала остаться в замке. Но он настоял на своем; разве может рыцарь отказаться от участия в королевском турнире? Тем более когда приглашение прислал сам сюзерен.
Последнюю ночь Жанна не уснула ни на миг. Оливье спал беспокойно, часто просыпался и каждый раз видел бледное лицо жены, озаренное лунным светом. Она сидела на постели неподвижно и безмолвно, словно беломраморное изваяние. Он не увидел слез жены, когда они прощались возле ворот замка, хотя та очень хотела разрыдаться. Жанна взяла себя в руки, и, может, поэтому в ее глазах сверкала холодная сталь. Это немного напугало Оливье, но жребий уже был брошен…
Как она оказалась права! Оливье не мог поверить, что его товарищ по детским играм, Филипп Валуа, ставший королем, оказался способен на такой низкий поступок. Бросить в темницу и осудить рыцарей, которые приехали на турнир! Такой подлости свет не видывал. Даже во время войны противоборствующие стороны нередко устраивали турниры с боевым оружием, но ни один военачальник не пытался пленить противников, как бы близко к позициям его войск ни располагалось ристалище.
Жоффруа де Малетруа, Ив де Тризигвид, Жан де Монтобан, Ален де Кедийяк, Гийом де Бриё, Дени дю Плесси… Цвет бретонского рыцарства в темнице! И завтра всех поведут на казнь. Только большой хитрец Годфруа д'Аркур оказался умнее всех: он притворился больным и проигнорировал турнир.
Камера, в которой находился Оливье де Клиссон, не впечатляла размерами, но в ней были настоящая кровать и постель, столик с Библией, распятие на стене, а каменные плиты пола покрывал изрядно потертый коврик. Узилище предназначалось для лиц дворянского происхождения. В одиночные камеры «повезло» попасть лишь трем рыцарям, в том числе и Оливье. С чем это было связано, никто не знал. Наверное, король опасался заговора и побега, и по его приказу отделили тех, кто способен был встать во главе заговорщиков. Что не говори, а пятнадцать рыцарей с оружием в руках (вдруг они его получат?) — большая сила.
Звякнул засов, заскрипела массивная дверь и в узилище вошел надзиратель Мал Тинктус. Он держал в руках глиняную миску с едой — приличный кусок жареного мяса и хлеб. Кувшин с вином постоянно присутствовал на столе узника, но есть приходилось руками — тюремщики не доверяли своим подопечным ножи и вилки, которые только-только начали входить в моду.
— Как ваше здоровье, мессир? — любезно поинтересовался надзиратель и угодливо улыбнулся.
Оливье посмотрел на него с вдруг проснувшимся интересом. Сегодня с Тинктусом творилось что-то странное. Еще вчера он был сух и неприступен, а теперь явно хотел поговорить. Тюремщик даже подмигнул Оливье с таинственным видом.
— Это вам… — наконец набравшись отваги, шепнул надзиратель и передал рыцарю записку.
«Мессир! Вам нужно бежать, притом немедленно, этой ночью. Завтра вас казнят. Ваш друг». Записка была краткой и по существу. Оливье вопросительно взглянул на Тинктуса, и тот шепотом пояснил:
— Веревка у меня, намотана на тело. А напильники — вот они… — С этими словами надзиратель положил на постель небольшой сверток и начал снимать сюртук.
— Не нужно, — остановил его Оливье твердой рукой. — Я не собираюсь бежать.
— Почему?! — Этот вопрос прозвучал криком души; похоже, надзиратель чего-то испугался. — Вы не верите мне?
— Верю. Спасибо за заботу. — Оливье даже не стал спрашивать, кем эта «забота» оплачена; он это и так знал. — Но я не могу оставить здесь своих друзей и товарищей.
Мал Тинктус коротко простонал, словно ему вдруг стало больно, и сказал:
— Но всем бежать не удастся! Это невозможно! В Шатле усилена охрана, здесь полно стрелков и копейщиков. А у вас нет оружия. И потом, я смогу выпустить из камер всего лишь нескольких человек. Потом меня повесят… — Он поник головой.
— Не переживайте, ничего подобного не будет. Я остаюсь. — Лицо Оливье де Клиссона словно окаменело, но глаза горели, как уголья. — На мне нет греха, король осудил невинного! Ему и ответ держать перед Господом.
— Тогда прошу вас, мессир, собственноручно дать ответ тем, кто меня к вам послал, что вы отказались бежать, — немного успокоившись, попросил надзиратель.
— Извольте… Принесите письменные принадлежности.
— Это мы мигом! — обрадовался Мал Тинктус и выскочил из камеры.
Оливье де Клиссон сел на постель и обхватил голову руками. Что ж, жребий брошен. «Прощай, моя голубка. Прощай…» — шептал он сухими губами.
Ночь клонилась к исходу. Темень постепенно уползала прочь от Парижа, и в робком предрассветье показалась вершина мелового холма с каким-то странным сооружением, похожим на трехэтажный дом с множеством больших высоких окон. Это была самая грандиозная виселица Европы, известная под названием Монфокон. Жутким силуэтом вырисовывалась она на фоне неба, особенно ночью, когда лунные блики скользили по белым черепам повешенных и ночной ветер, задевая цепи и скелеты, шевелил их во мраке.