Красная роза печали
Шрифт:
— Ладно, пойду я, Пал Савельич, спасибо тебе. Ты тут посматривай, как и что, понаблюдай. Если что заметишь, звякни уж мне или зайди.
— Зайду, а как же. Удачи тебе. Может, и докопаешься до сути, хотя, если маньяк это… — участковый с сомнением покачал головой.
Когда человек увлечен своей работой, он может говорить о ней часами. Римма Петровна Точилло могла, забыв все на свете, в течение двух-трех часов увлеченно рассказывать о внедрении тыквовидного цепня в телесные полости промежуточного хозяина. Если же речь заходила о скребнях, в особенности факультативных, в инвационной стадии — она просто теряла человеческий облик, и однажды, в академической столовой, забыв, что ее соседи по столу, хотя и биологи, но не гельминтологи, то есть не специалисты по паразитическим червям, так живо описала процесс размножения нематод, что одного немолодого впечатлительного профессора увезли в больницу в состоянии средней тяжести, а от доцента ушла жена, потому что он перестал есть и вскрикивал во сне.
Римму Петровну такая реакция удивляла. Она не могла понять, как нормальный, образованный человек может не восхищаться изумительными пропорциями плоских и круглых червей, их поразительной приспособляемостью и жизнестойкостью. Кое-кто из сотрудников шепотом утверждал, что Римма читает рукописи своих статей заспиртованному в банке восьмиметровому бычьему цепню, а злые языки поговаривали, что она собирается посвятить ему свою монографию.
Только одного Римма Петровна не переносила: когда ее любимых гельминтов называли вульгарным словом «глисты».
В этот вечер пятницы в Институте животноводства было весьма оживленно. Тому имелись три причины. Во-первых, приподнятое настроение всегда царило в учреждениях вечером по пятницам, это осталось еще с советских времен. Во-вторых, что гораздо важнее, сегодня утром в институте выдали наконец долгожданную зарплату за весь прошлый квартал. При такой радости каждый сотрудник чувствовал себя именинником, а для прекрасного настроения имелась еще и третья причина. Именно сегодня справлял свой юбилей старинный сотрудник института всеми любимый профессор Сергей Аполлинарьевич Земляникин, начальник отдела полорогих. Сергею Аполлинарьевичу исполнялось семьдесят лет, но по внешнему виду ему никто никогда не дал бы его возраста. Профессор был высоким мужчиной с крупной головой на крепкой шее — в отделе полорогих вообще работали рослые полнокровные мужчины с румяными лицами. Говорил профессор густым басом и при всей своей простецкой внешности являлся интеллигентнейшим и деликатным человеком. Профессор был сегодня доволен всем: и что выдали зарплату, и что так кстати подвернулся юбилей, и теперь он сможет пригласить к себе старых друзей и соратников. Торжественная часть состоялась утром, его поздравляла дирекция, и даже из Москвы прислали телеграмму. Телеграмм вообще оказалось много, но больше всего юбиляр обрадовался одной, из опытного хозяйства. В ней, кроме поздравления с семидесятилетием, сообщалось, что гордость института, племенной бык Сергуня замечательной гернзейской породы, повредивший незадолго до этого ногу, поправился, ест с аппетитом и приступил к своим обязанностям. Словом, профессор Земляникин чувствовал бы себя сегодня на верху блаженства, если бы не… Если бы не досадное препятствие в виде Риммы Точилло. Дело заключалось в том, что Римму нельзя приглашать на юбилей. Потому что она станет весь вечер говорить о своей работе, то есть о глистах. И жена Сергея Аполлинарьевича поставила ему вчера жесткое условие: или она, или Римма. Когда-то давно Сергей Аполлинарьевич уже сделал однажды такую глупость — позвал Римму, неудобно было поступить иначе. Вечер оказался испорчен. Сотрудники маялись и все время убегали покурить на лестницу, жена и остальные родственники (не биологи) боролись с подступающей тошнотой. Остановить Римму не представлялось никакой возможности. После ее ухода в семье разгорелся скандал. Жена Земляникина утверждала, что увлечение работой тут абсолютно ни при чем, что Римма делает все нарочно, исключительно по вредности характера, и что ей, жене, со стороны виднее. В общем, сегодня Сергей Аполлинарьевич озабочен только тем, чтобы Римма не прослышала, что он приглашает гостей, и не заявилась собственной персоной или, еще того хуже, не поняла, что ее не хотят видеть, и не затаила бы обиду. Этого-то Сергей Аполлинарьевич боялся больше всего.
Сотрудники, посвященные в сложную проблему, разбрелись по кабинетам и усиленно делали вид, что работают. Римма пребывала в своем кабинете в обществе банки с цепнем, и младший научный сотрудник Леночка Мохеровская с кафедры козоводства не раз уже подбегала к ее двери, цокая каблучками, и подсматривала в замочную скважину.
Рабочий день близился к концу. Надо решаться. Земляникин до ужаса боялся Римму Петровну, но в данном случае жену он боялся больше, да и не хотелось портить всем праздник. Профессор решился:
— Выходим по одному, в коридоре больше двух не собираться!
Перешептываясь, как дети, сотрудники на цыпочках устремились к выходу под неодобрительным взглядом сторожа Васильича. Васильич Римму сам терпеть не мог, но делал вид, что ни капельки ее не боится.
Земляникин позвонил жене, шепотом сказал ей, что едут, потом запер кабинет и вышел. Проходя мимо двери с раздававшимся оттуда стуком пишущей машинки, он замедлил шаги, потом махнул рукой и почти побежал к лифту, столкнувшись по дороге с Васильичем.
— Ну, ни пуха вам! — крикнул тот на прощанье.
И уже входя в лифт, профессор услышал, как звякнуло ведро, хлопнул себя по лбу и побежал по коридору.
Худая, изможденная женщина мыла пол. Вот она устало облокотилась на швабру, и тут на нее наскочил профессор Земляникин. Обнял ее за плечи и зашептал на ухо:
— Анна Давыдовна, голубушка, да бросьте вы ваши ведра-тряпки хоть на один вечер! Поедемте ко мне. Все у меня сегодня собираются. Посидим, повспоминаем, отвлечетесь…
— Спасибо, Сергей Аполлинарьевич, — слабо улыбнулась она, — да разве ж я могу работу бросить? Кто же за меня ее сделает? А если не уберу, то меня запросто выгонят. Так что желаю вам хорошего вечера…
Тень набежала на радостное лицо профессора, но он отогнал ее, похлопал уборщицу по плечу и был таков. Анна Давыдовна поглядела ему вслед и очнулась только от окрика Васильича:
— Ты чего это, Анна, стоишь тут?
Она торопливо продолжила свое дело. Скучающий Васильич ходил за ней по пятам, тушил свет и проверял запоры на дверях кабинетов. Еще он помогал уборщице двигать мебель. Понемногу подобрались к кабинету Точилло.
— Турну я сейчас эту Точилло! — захорохорился Васильич. — Ну, в самом деле, пятница, а она сидит. Тебе же убирать нужно.
Анна Давыдовна молчала. Она так устала, что не хотела тратить силы на пустые разговоры.
— Римма Петровна, можно к вам? — тихонько стукнул в дверь Васильич.
За дверью тишина, только какие-то странные звуки, не то капанье, не то плеск раздавались ритмично.
— Что она там делает? — удивился Васильич, но постучал увереннее, а потом открыл дверь и замер на пороге, как изваяние.
Анна Давыдовна протиснулась мимо него и прижала руку к губам, удерживая крик. На полу собственного кабинета лежала Римма Петровна Точилло, кандидат сельскохозяйственных наук, начальник лаборатории гельминтологии, и глядела в потолок невидящими глазами. В груди у нее торчал нож, к ножу приколота записка, а пониже ножа, на животе, лежала темно-красная роза, и капельки жидкости из разбившейся банки с восьмиметровым бычьим цепнем блестели на ней, как бриллианты.
Банка разбилась не полностью, но цепень вывалился на пол и лежал теперь у ног так обожавшей его Риммы Петровны, как верная собака Амундсена, умершая на могиле своего хозяина.
Васильич шумно сглотнул и сделал шаг ближе. Анна Давыдовна последовала за ним. Клочок бумаги оказался запиской. На ней черным жирным фломастером было нацарапано: «С днем рождения!»
Васильич вздрогнул, Анна Давыдовна невольно перекрестилась.
— Мать моя, надо же в милицию звонить! — первым опомнился Васильич. — Тут телефоны уже отключены, нужно вниз спуститься. Пойдем, Анна.
— Ты иди, Васильич, а я тут присяду. Нехорошо мне что-то.
— Ну, смотри, не забоишься одна-то? Вон, зараза какая, смотреть противно, — его палец указывал на цепня.