Красная рябина
Шрифт:
— Эх вы, — презрительно сказала Люда. — Спектакль для нее устроили.
У Митьки от ненависти к этой проклятой Тайке, от стыда, от злости слезы навернулись на глаза. Чтоб никто их не увидел, он вырвался из круга ребят и побежал к деревне.
Он не сразу заметил, что за ним бежит Тайка, а когда увидел, подхватил подвернувшуюся на дороге палку.
— Попробуй подойди.
— А я не за тобой, больно ты мне нужен.
И однако шла за ним, бежала, когда он бежал, снова шла. Он грозил палкой, поджидал, чтобы подошла, но она не подходила
Мурец кинулся к Митьке, но он ногой отпихнул кота.
— Все из-за тебя, урод.
Но Мурец не обиделся, словно понимал хозяина, он легко прыгнул ему на плечи, стал лизать ухо. Тогда Митька стащил его на руки, уткнулся в теплый пушистый бок и заплакал.
Ребята накинулись на Петьку.
— За что наклепал на человека? Тебе бы так, понравилось?
— А правда, может, ему жалко Тайку стало. Она все одна да одна.
— Сами же не хотели ее принимать, — оправдывался Петька.
— Проучить бы ее надо! Всегда из-за нее что-нибудь…
— Какая теперь игра, пошли по домам.
— К Митьке бы зайти, а то нехорошо.
— «Зайти». Пускай в другой раз рук не распускает.
— А ты как баран головой в живот. Это честно?
— Кто как, а я домой, — сказал Вовка Мурманский.
— И я, — сказала Люда.
— И я, — поддержал Ваня.
Дальше всех жили Шура теть Пашина и Вовка Мурманский. Когда они остались одни, Вовка сказал:
— А может, она больная, Тайка эта?
— Не больная, а просто вредная. Гуси и те бывают добрые, бывают злые. А люди и подавно всякие есть.
— Надо бы у бабки про нее спросить.
— Спроси. Только, я думаю, и она тут ничего не скажет.
II
Вовку в Зеленый Шум отец привез три года назад, вскоре после смерти матери. Вовке тогда было девять лет. Бабка сразу ему не понравилась. Женщины в родном Мурманске жалели его, приносили вкусные вещи. А когда отец уходил в море, брали к себе по очереди в семьи. Ему — стыдно сейчас сознаться — даже было приятно чувствовать себя каким-то особенным.
Если его кто обижал, обидчику живо попадало: «Не знаешь, бессовестный, что он сирота?» Учительница в школе часто водила его к себе домой, помогала по арифметике. И отметки ставила ему всегда хорошие. И никто за это его не называл «любимчиком».
А бабка в первый же день, как отец уехал, а Вовка всадил себе гвоздь в ногу прямо через подошву, строго сказала:
— Чего развизжался? Эка невидаль, — дернула и вместе с сандалием вытащила гвоздь.
Потом она вылила ему в рану йоду и, пока Вовка орал, крепко держала за ногу и даже не дула на рану, как это делала мама. И тут же послала его за два километра в сельпо за хлебом.
В сельпо было полно народу. Вовка долго томился в духоте. Болела нога.
Дома он швырнул хлеб на стол:
— Нате ваш хлеб.
— Ты чего это, ты как разговариваешь? — цыкнула на него бабка. И вечером, когда он полез на полку за хлебом, она сурово отодвинула его.
— Научись с хлебом обращаться, потом ешь.
Вовка лег голодный. Простоквашу без хлеба он есть отказался, а бабка уговаривать и не подумала.
Она заставляла Вовку таскать воду, полоть в огороде, подметать в избе, стелить постели.
— Напишите папе, чтоб приехал за мной, — потребовал как-то он.
— Обойдется, — откликнулась бабка.
— Я ему потом все скажу. Что я… батрак у вас, да? У меня каникулы, отдыхать надо, я целый день работаю.
— Устал, поди-ка, от учебы, отдыхать ему надо. Другие работают и ты не младенец.
— «Не младенец». Мне девять лет всего.
— Вот я и говорю, парню девять лет уже. Я в твои годы стога вершила.
— Так то в ваше время.
— Распустил язык. Возьму хворостину, живо-два научишься бабку слушаться.
Вовка чуть не ревел от досады. И все-таки он решил добиться своего, сделать так, чтоб бабка сама захотела от него избавиться. Он взял новое ведро и пробил его в двух местах гвоздем насквозь.
Бабка больно отшлепала его, потом притащила откуда-то паяльник и заставила сначала прочистить песком на речке ведро, а потом и запаять. Он починил заодно старую бабкину кастрюлю, поржавевший эмалированный ковш. Но затею свою он все-таки не оставил. Он впустил козу в огород.
Бабка и на этот раз оттаскала его за волосы, а на месте обгрызанной капусты заставила посеять редис.
— И ничего тебе, голубчик, не поможет. И жить со мной будешь, и слушаться будешь, а там гляди еще и полюбишь свою бабку.
Вовка только фыркнул.
Своему другу Митьке он пожаловался на бабку.
— Ха, — сказал Митька, — погоди что еще будет. Бабка-то твоя колдовка.
— Как — колдовка? — опешил Вовка.
— Самая обыкновенная. Она что хошь может сделать. Вмиг узнает, что ты думаешь. Шурка теть Пашина рассказывала: идет раз мимо ихнего дома, поглядела на мать и говорит: «Кондрат-то — это отец Шурки — домой едет, с деньгами, с подарками, а ты, гляди-ко, плохое на него в мыслях держишь». И что ты думаешь — на другой день письмо пришло, а там он и сам приехал. А кузнеца нашего кто вылечил от головы? Ездил-ездил человек по врачам, по докторам всяким с головой своей, да и отступился. А она враз вылечила. Пошептала-пошептала что-то, голову погладила — как рукой сняло.
— А что она еще может? — с замиранием сердца спросил Вовка. — Вот если… невзлюбит кого.
— Не знаю, — сплюнул Митька. — Наверное, все может. Только побоится, не те времена. Да, может, она и не вредная колдовка.
Вовке не стало легче от такого утешения. Шутка, что ли, жить вместе с колдуньей? Попробуй не угоди, так заколдует, ввек не расколдуешься.
— Сказки все это, — слегка дрожащим голосом сказал он. — Какие теперь колдуньи. Да и не было их никогда. Это все от безграмотности придумывали.