Красная тетрадь
Шрифт:
Сказочный суперконь, ну да.
Упасть я с него упал все-таки и, видать, я умер, потому что проснулся.
А проснулся – прохладно, пасмурно, куда что делось, где софиты и все дела?
Тут я вспомнил эту книгу, которую в детстве читал. Там мальчик, он потерял на войне отца, вспоминал их последний Новый год. Отец его сидел у елки. А под следующий Новый год он погиб. Вкратце так.
Что касается меня, до чего в детстве за душу взяло – не поверите.
К кому этот ебанько, кстати, все
Ну я, допустим, к моим поклонникам.
В общем, товарищи, граждане, гражданки, может даже леди и джентльмены, что я хочу сказать-то?
В тусклом, тяжелом утреннем свете, я вспомнил эту книжку и какого-то такого мелкого, наивного себя, который не понимал ее смысла да и вообще мало что понимал.
Вспомнил и Новый год, последний в Володькиной жизни.
Хороший был Новый год, я сейчас расскажу. Батя забухал, как скотина, мать примеряла украшения из охуительно белого космического металла, а мы с Володей сидели у елки. Я себе в сок добавил водки (все так), а Володя сидел с соком пустым, ибо спортик и все такое.
Отец на кухне что-то там затянул такое тоскливое, песню, блин. По-моему, «Ой, то не вечер», в общем, не новогоднее.
Володька засмеялся, сказал:
– Елочка, елка, лесной аромат, очень ей нужен красивый наряд! Пусть эта елочка в праздничный час каждой иголочкой радует нас.
Володька пел шепотом, и мы смеялись.
– Подожди-ка, это что, бухло?
– Не, – сказал я.
– Да это бухло!
Он понюхал мой стакан, мы поменялись.
– А ты бухать будешь?
– Не, – сказал Володька. – И тебе не советую. Станешь как батя.
– Да ну.
Голос батин тянулся с кухни, хриплый, пьяный, тоскливый. В ванной горел свет, там перед зеркалом крутилась мать. Только тонкая полоска света из-под двери.
А мы сидели перед елкой, в лица нам бил свет от гирлянды, вечно меняющийся, суматошный. Я смотрел на Володьку, на лицо его ложились то синие, то красные, то зеленые, то золотые блики.
А какие у нас игрушки славные, это вообще! Всякие разные стеклянные собачки, снегири, и домики, и шишки, и орешки, и ежики. Короче, ужасно они милые, в нежные цвета раскрашенные, и все такие трогательные, ну просто удавиться можно.
Был у Володьки любимый шарик, мы его называли царь, и вешали всегда выше всех других. Синий такой, с серебряной выемкой, а внутри, опять же, синее, но еще синее синего. Как бы глаз такой немного, я в детстве с ним ассоциировал.
У меня тоже любимый шарик есть, он такой персиково-золотой, с белой глазурью по типу чешуи, красивый – ну умат просто.
Этот шарик всегда висел чуть ниже царя, мы звали его князь.
Я вдруг сказал:
– А если царь разобьется, кто будет следующий царь?
– Ну князь, наверное, – сказал Володька. – Так справедливо.
Я с этим согласился.
– Жалко, батя в этом году приехал, – сказал Володя.
– Ну да, – сказал я, хотя на самом деле я рад был его видеть. Я к бате, думаю, привязан побольше, чем Володька, но и ненавижу его тоже сильнее. Ах, эти сложные чувства!
За окном гремели салюты, вспыхивало иногда, но мы слишком устали, чтобы вставать. Да и были мы уже на улице, видели салюты эти красивые.
Мне стало вдруг очень обидно, что эта новогодняя ночь подходит к концу. Что праздники, они такие короткие. А дальше – хуй пойми что опять.
А я хочу, чтоб вся жизнь – праздник. Это правильная позиция, если хотите знать. Но праздники-хуяздники, это так, секунда, есть только миг, блин, между прошлым и будущим, именно он называется жизнь.
Который ж там час-то был? Ну часа четыре, наверное. А завтра, конечно, тоже немного праздник, но все оно будет уже не так. Никакого чуда. Ты ждал его, а оно так – оп, прошло, будто и не случилось вовсе.
– Оливьеху хочешь? – спросил я.
– Не, – сказал Володя. – А то я умру.
– Ну я тоже обожрался. А огурец хочешь?
– Не так уж ты и обожрался. Хватит хавать, живот заболит. Вот тебе огурец.
Он пальцем стукнул по елочной игрушке, по мятно-зеленому такому стеклянному огурчику. Раздался тонкий, мелодичный звон, тут же забитый взрывом этих сраных салютов. Почему так громко? Нет, вообще я люблю, когда громко.
– Я еще холодца съем, – сказал я. – А ты как хочешь.
Я попытался встать, но вдруг Володя схватил меня за рукав, дернул вниз, чтобы я снова сел.
– Как хочется быть счастливым! – сказал он.
– Ну да, как-то я не сильно против.
– Но еще больше хочу, чтоб ты был счастливым.
– Это еще какого хуя? Потому что я из пизды на год позже вылез?
– Ты идиот. Потому что ты мой брат. И всё.
Володька положил руку мне на плечо.
– Красиво?
– Еще как.
Отец там дошел до драматичной ноты про черну шапку и буйну голову. Спел он, однако, что ветры злые сорвали буйну шапку с его черной головы. Я засмеялся.
– Дебил пьяный.
– Это уж точно.
Мы помолчали. И тут Володька со знанием дела, значит, сказал:
– Раз красиво, и раз тебе хорошо, ты запомни это чувство. Ты сейчас счастлив.
И в самом деле, усталый, я смотрел на сияющую елку, счастливый, радостный. А о чем думал тогда Володька? Может, о чем-то невеселом.
Он, в принципе, любил подумать наперед, вот прямо до того момента, как все уже умерли.
Я схватил стакан с бухлом, залпом махнул.
– Ну ты мудак, – сказал Володька.
Он, наверное, хотел что-то сказать. Что-то еще.