Красная Валькирия
Шрифт:
– Зачем же мне? Какой-то Куртинский совет у них теперь. Поищите там где-нибудь.
– Позвольте полюбопытствовать, любезный, где?
– Так и мне то же самое любопытно, мил человек.
Унтер снова затянулся папироской, чем дал понять, что разговор окончен.
Мятежный лагерь выглядел не таким, каким ожидал увидеть его Прапорщик. Вернее, не совсем таким. Дисциплина, укрепляемая многолетней внутренней привычкой этих некогда отборных частей, еще держалась, но словно в полсилы. Люди были одеты опрятно и старались держаться подтянуто, как и положено героям Вердена. Линялые гимнастерки многих
Тем не менее, в лагере было относительно чисто, и наряд с метлами даже вяло заметал окурки на плацу. У полевых кухонь чистили картошку, у оружейки - смазывали пулеметы, а какой-то придира-взводный даже "гонял" нерадивых подчиненных за грязные сапоги и плохо начищенные бляхи. Но большинство куртинцев просто слонялись без дела, курили, сидя у бараков, словно на деревенской завалинке, и слушали заунывный плач гармоники или меланхолические переборы гитары. Не было ни лютой ненависти, ни разнузданной вольницы. Над лагерем повисло спокойное, но безнадежное ожидание людей, много раз смотревших в глаза смерти и безумно уставших от этого.
У стены барака, прикованный цепью за продетое в шершавый нос кольцо, сидел здоровенный облезлый медведь и мрачно жрал насыпанную перед ним брюкву. Увидев Прапорщика, зверь заревел и неожиданно отдал когтистой лапой честь. В мутных маленьких глазках появилось умильное выражение: он явно ожидал подачки за свой забавный трюк.
– Ну вот, хоть один солдат в Куртине на забыл устав!
– невесело усмехнулся Прапорщик, - Что же мне дать тебе, косолапый? Я и не взял ничего...
– А вы сигареткой его угостите, - посоветовали заулыбавшиеся солдатики, стоявшие поблизости, - Страсть как любит Мишка!
– Что, курит что ли?
– Да нет, что вы! Так, жует. Ему и сладко!
Получив пару сигарет, медведь проворно слизнул их черным языком и принялся сосредоточенно, с чавканьем, молоть слюнявыми челюстями. Все засмеялись. Прапорщик почувствовал, как между ним и этими солдатами протянулся хрупкий мостик человечности.
– Братцы, мне в ваш совет надобно, - сказал он, - Имею к нему дело от комиссара Раппа.
– Да и так понятно, что вы с делегацией, - усмехнулся широколицый конопатый ефрейтор.
– Только проку-то от всех ваших переговариваний... Как от того медведя!
– Проку побольше будет, если вы будете слушать, что вам предлагают, и думать о последствиях.
– жестко ответил Прапорщик.
– Ну, это мы уже не раз слыхали, - презрительно бросил ефрейтор.
– Последствия, говорите? Они нам ясные! Вон, жабоеды на высотках артиллерию разворачивают... Когда палить начнете, господин хороший, - прям сейчас или чуть погодя?
Прапорщик почувствовал, что в нем закипает такая же ярость спорщика. При всем желании не удалось сохранить ровный и бесстрастный
– Да пойми ты, дурья голова, никто не хочет по вам палить! Крови не надо - мало ее на фронте пролилось!? Вам что, так не терпится попасть в мученики этого вашего мятежа?! Не понимаю...
– И не поймешь, благородие!
– Ефрейтор моментально остыл.
– Правильно сказал: это "наш мятеж". Ступай, что ли, за мной. Провожу тебя к товарищу Глобе.
– Это кто такой?
– Председатель Куртинского солдатского совета, чтоб ты знал.
У крыльца домика, сработанного с чуть большим старанием, чем грубые казармы, где, ранее, видимо, помещались офицерское собрание или штаб, дежурили двое часовых, в полной форме и со стальными шлемами на голове. Однако они стояли вольно, опершись на винтовки.
– Привет, Круглов!
– поздоровался один из них с ефрейтором, - Куда?
– К товарищу Глобе с делегатом.
– Проходьте.
На этом все меры безопасности мятежного начальства Ля-Куртин были исчерпаны, и у Прапорщика даже не потрудились отобрать револьвер. Впрочем, нужно было быть круглым идиотом, чтобы попытаться стрелять здесь, в окружении нескольких тысяч взбунтовавшихся солдат.
За столом, на котором красовался начищенной медью пузатый русский самовар, с хозяйским видом расселись человек десять нижних чинов. Все глубокомысленно курили, и в комнате, несмотря на распахнутое окно, плавали сизые слои табачного дыма. В дыму тонул небрежно поставленный в углу самодельный флаг непривычного глазу красного цвета - знамя мятежа.
Ефрейтор деликатно покашлял и, пропуская Прапорщика вперед, сообщил:
– Значится, товарищи, делегат от комиссара Раппа с посланием. Вот он!
– Делегат, говоришь, пожаловал?
– засмеялся расположившийся в голове стола рослый, жилистый, еще молодой детина с приятным, но несколько наглым лицом. На его солдатской гимнастерке красовались французский Военный крест и погоны зауряд-прапорщика.
– Опять или снова?
– Ни опять, ни снова, а в последний раз!
– начиная злиться, резко ответил Прапорщик.
– Прекратите паясничать и извольте выслушать меня.
– Сердитый!
– усмехнулся один из "товарищей", коренастый артиллерист, у которого отсутствовали пол-уха, "сбритые" германским осколком. Однако рослый зауряд-прапорщик поднялся, достал изо рта папироску, подошел к гостю и протянул ему заскорузлую ладонь:
– Я председатель Куртинского солдатского совета Глоба. Присядьте!
Прапорщик ответил на рукопожатие и слегка прикоснулся к козырьку фуражки:
– Прапорщик Гумилев, честь имею.
– А я вас знаю!
– снова засмеялся Глоба.
– Вы тоже унтером на фронте были, а еще - поэт, стихи пишете. Не читал, впрочем, все недосуг.
– Пое-е-ет...
– недоверчиво протянул солдат, лицо которого скрыли от Прапорщика выпущенные из французской крестьянской трубочки клубы дыма.
– Так о чем стихи пишешь, товарищ?
Прапорщик несколько смутился: переговоры, кажется, приобретали несколько неожиданный для него оборот. Он присел на видавший виды венский стул, вероятно, проделавший с офицерами 1-й Особой бригады долгий путь по фронтовым блиндажам и палаткам.
– О чем? О жизни. О людях. О войне пробовал...