Красная Валькирия
Шрифт:
– Я теперь - гражданин Абстракция, Лери. Ты же слыхала историю о шевалье де Сен-Сире?
– О каком еще де Сен-Сире?
– раздраженно спросила Лариса. Опять он со своими историями... Что поделаешь - поэт!
– Некого дворянина Луи де Сен-Сира судил французский революционный трибунал, то ли в 1790-м, то ли в 1791-м году...
– Меня теперь не очень занимает прошлое, - намеренно равнодушно ответила Лариса, надеясь, что он прекратит насмешничать. Но Гафиз продолжал:
– Господа, или, вернее, граждане судьи, спросили у шевалье, как его зовут. Он, естественно, назвал свое имя. Тогда они весьма в духе наших дней заметили, что подсудимого не могут звать Луи, потому что Французская революция запретила имена королей. "Тогда я де Сен-Сир", - уныло сказал он. "Мы отменили и титулы...", - дотошно уточнили судьи. "Тогда я Сен-Сир...". "Мы отменили слово "Сен", святой, оно напоминает о католической церкви, а французы теперь атеисты...". "Тогда я просто "Сир", - скромно сказал подсудимый. "Мы отменили королевские титулы и обращения, вы не можете зваться "Сиром", - сурово заметили судьи. "Тогда я - гражданин Абстракция, - нашелся подсудимый.
– И вы должны меня отпустить, потому что нельзя судить неизвестно кого...".
– К чему ты рассказываешь все это?
– устало поинтересовалась Лариса.
– К тому, Лери, что ты сейчас - товарищ Рейснер или Раскольникова, а я - гражданин Абстракция.
– Но тебя же еще не судят!!
Теперь он смотрел на нее без иронии - но грустно и напряженно.
– Не зарекайся, Лери, - сказал он.
– Быть может, тебе еще придется судить меня в вашем трибунале вместе с твоими друзьями-якобинцами. Впрочем, теперь они зовутся большевиками. Но это не меняет сути дела... Дальше - больше! Ты уже палила по Зимнему, причем из корабельных орудий. Прикажут - выстрелишь и в меня, из револьвера стрелять проще!
– В тебя?
– Лариса посмотрела на него с невольным испугом.
– Что ты такое говоришь?! Нет, никогда!! Такого не будет... Что бы там ни было, я попытаюсь тебя спасти. Даже если тебе припомнят Ля Куртин!
– Я в Ля Куртин ни по кому не стрелял, между прочим, - резко уточнил он.
– Да, вел переговоры с солдатским комитетом, по поручению комиссара Временного правительства Раппа. Вел неудачно... К своему огромному сожалению и стыду, я не смог тогда предотвратить кровопролитие. Хотя его, тогда, кажется, никто не хотел, даже генерал Занкевич... Все пошло словно по дьявольской воле! А вот твои новые друзья-матросы режут невинных людей прямо на больничной койке с воплями революционного восторга!
Лариса вспыхнула:
– Если ты про Шингарева и Кокошкина, то в этом случае враги, оголтелые контрреволюционеры получили по заслугам. Скажешь: они ничего не сделали? А ядовитую змею, которая еще не успела вонзить в нашу революцию свое жало, что, не нужно растоптать? Контрреволюционеров мы выводим в расход без всякой пощады!
– Экое милое купеческое выражение: "В расход"!
– заметил он.
– "Приход - расход"... Само собой подразумевается: без суда и следствия, это же чистая коммерция, а не правосудие! Впрочем, где у вас "приход" мне пока не ясно... Это и есть твоя революция? По мне, это что угодно, кроме революции: заговор, переворот, бунт, бессмысленный и беспощадный, варварство и человекоубийство!
– Революции не делают в белых перчатках, - отпарировала Лариса.
– Лери, я не знаю, в чем делают революции. Но власть хватают в ежовых рукавицах...
– усмехнулся Гафиз.
– И еще запускают раскаленные иглы под ногти осужденных! Говорят, у вас в ЧК, хоть все и безбожники, а снова взяли на вооружение арсенал смиренного инока государева Малюты Скуратова?!
– Дай Бог тебе никогда не узнать об этом, Гафиз, - почувствовав внезапный холод, прошептала Лариса. Действительно, о методах товарищей из ЧК ходили самые жуткие слухи.
Некоторое время они стояли молча. На всякий случай она спросила, машинально, почти без надежды:
– Ведь ты не перейдешь к нам?
– Я теперь сам по себе, Лери, - уклончиво ответил Гумилев.
– Если и служу, то лишь поэзии.
– Но ты все равно знай: если что-то случится с тобой, я все сделаю. Вытащу из любой беды. Постараюсь вытащить... Если смогу и если успею.
Их молчание не то, чтобы потеплело, но словно шаткий призрачный мостик снова протянулся между ними. Гафиз все-таки спросил:
– Ты действительно выходишь замуж за этого... Ильина. Или Раскольникова? За этого прилежного ученика Малюты с красным бантом вместо метлы и с наганом вместо топора?
– Да, Гафиз. А ты, говорят, все-таки развелся и собираешься жениться на Анне Энгельгардт... Извини, на этой дурочке?
Он усмехнулся:
– Да, Лери. Только она не дура, я уже говорил тебе.
– А я тебе еще не говорила, что между революционером и опричником такая пропасть, как... Как, наверное, между мной и этой твоей Аней Энгельгардт!
Он засмеялся, казалось, вполне искренне. Как давно она не слышала, как он смеется!
– Тепер нам остается только попрощаться, да?
– ее голос дрогнул, а в глазах вдруг стало предательски мокро.
– Пока попрощаемся, конечно! Но мне кажется, мы еще встретимся, Лери.
– ответил он.
– Может быть, к тому времени ты разочаруешься в своей революции. Только уже поздно. На твоих руках теперь все равно - кровь. А ее, знаешь, очень трудно смыть. Даже если пролил ее в бою или на охоте! А ты... Мне очень жаль тебя, Лери.
Она помолчала. Слез больше не было. Убежденно произнесла:
– Дай Бог встретимся! Если ты не поторопишь встречу, далеко же тебе придется за мной ехать! К тому времени наша большевистская революция дойдет до Индии! Мы зажжем ее очистительным пламенем весь мир!
Он удивленно пожал плечами:
– А "дай Бог" тогда к чему? Ты разве в Него еще веришь?
– Иногда...
– потупила взгляд Лариса. Гафизу ей врать не хотелось.
– Тогда, товарищ ко-ген-мор, - смотри-ка, выговорил с первого раза!
– поцелуй меня на прощанье. Только до Индии вы не дойдете. Там Афганистан по пути. Его даже Александр Великий не смог покорить.
Она все-таки подошла, торопливо приложилась горячими губами к его губам, как будто боялась, что кто-то увидит и донесет, потом резко отпрянула, бросила на ходу: "Счастливо!".
Лариса снова уходила - как тогда, в имении Сережи Ауслендера, под Новгородом, но сейчас он почти не испытывал боли, только сожаление. Ей предстояло стать валькирией революции и умереть - по нелепой случайности, или по приговору своих же товарищей - неважно. Валькирии всегда пропадают по какой-то глупости! Она уходила к смерти, и он молча смотрел ей вслед. "Когда она разочаруется в раздувании мирового пожара, большевики не позволят ей жить, - с мучительной предопределенностью подумал Гафиз.
– Но это, похоже, будет уже после меня. Порознь - к смерти, как предсказывал пан Твардовский..." Как ни странно, эта мысль даже придала ему твердости: "Ну, значит, я пошел!" Он шел один, к собственной судьбе, все понимая и ни о чем не жалея. Он сам выбрал этот путь, мучительный и славный.