Красная Валькирия

Раскина Елена Юрьевна

– Где-нибудь у источника, в чаще красных и палисандровых деревьев, вы расскажете мне чудесные вещи, о существовании которых я только смутно догадывался в лучшие мои минуты...
– продолжил он нараспев, как будто читал стихи.
– Довольно. Благослови меня в последний путь. Перекрести. Ты ведь еще помнишь, как.

Лариса медленно, неуверенно подняла руку. Перекрестила его и поцеловала в лоб. Неловко, торопливо - как могла.

Он не успел ее поблагодарить - распахнулась дверь, словно книга открылась на последней странице. Вошел чекист. Лариса отскочила в сторону, но вошедший успел заметить все: и покрасневшие

от слез глаза товарища Рейснер, и окурок папиросы в пепельнице - товарищ следователь таких вольностей не позволял, пепельница применялась по назначению: по зубам и пальцам осужденного. "Донесет, непременно донесет", - подумала Лариса, но почему-то не испытала страха. Ей казалось, что она не успела сказать Гафизу самого главного, и рядом с этой мыслью ничего больше не существовало.

Чекист неодобрительно взглянул на товарища Рейснер, и Лариса вспомнила, что нужно отдать приказ. Но вместо этого только спросила: "Пора?".

"Баба она и есть баба. Ей комиссарство, как корове - седло", - подумал служака, но вслух сказал: "Точно так, пора, товарищ Рейснер". Они вышли во двор. Расстрельная команда стояла вольно, струился махорочный дым, осыпалась семечная лузга. Молодой солдатик, которому было впервой, бодрился, "травя" пошлые анекдоты.

– Непорядок, - вмешался Гумилев.
– А ну-ка построились!

Бойцы из расстрельной команды вопросительно взглянули на комиссаршу, но та только кивнула и отвернулась.

– Пущай командует, - бросил старший с треугольниками младшего командира на рукаве и выправкой бывшего унтера.
– Лучше офицер, чем баба.

– Нехай, нехай!
– оскалился молоденький конвойник, у которого вдруг предательски затряслись руки, - Слыхал, контрики перед смертью страсть какие забавные бывают! Одни поют, другие молятся, а один телигент даже из поэзии читал!

– Вам не буду.
– отрезал приговоренный, - Унтер-офицер, или как вас там. Подтяните своих людей и делайте, что должно. Я жду!!

Она не слышала приказаний, которые отдавал начальник команды. Только звук выстрелов и звон выбрасываемых из затворов дымящихся гильз.

– А хорошо умер, контра. Красиво. Я б так не смог, - срывающимся голосом попытался сострить молодой солдатик, а про себя облегченно подумал: "Кажись, не попал... Слава Богу!"

Глава третья. Утро Лери

Лариса проснулась с ощущением тошнотворного страха, пропитавшего ее, как пот - скомканную простыню. Она была уверена - Гафиза действительно не стало. Она больше не верила в крылатых дев-Валькирий и в пиршество героев в небесной Валгалле. Он ушел в скользкий отвратительный ров, нагой среди десятков нагих безымянных тел, наспех засыпанный землей, в могиле без креста, без следа. Она разрыдалась горько и бепомощно, как последний раз плакала в детстве, и, наверное, еще раз с тех пор - после их встречи в Летнем саду, в мае 1918-го. Тогда она навсегда перестала быть для него близкой и ласковой Лери и стала Ларисой Михайловной. А теперь она просто осталась, а он просто ушел...

Она лежала на широкой, роскошной кровати и плакала долго, очень долго. Сладко шелестело шелковое покрывало, батистовые шторы на зарешеченном окне еле заметно

вздрагивали от ветра. Раскольников был рядом, она чувствовала тепло его сильного, большого тела, он спал тяжело и беспробудно, словно мертвецки пьяный. Впрочем, кажется, вчера действительно был банкет у французского атташе... В этом глухом забытьи, которое трудно было назвать сном, Раскольников прижимал к себе жену тесно и надежно, как солдат - винтовку. Лариса попыталась высвободиться, но не смогла - руки Федора, обнимавшие ее талию, казались стальными. Она резко дернулась, и Раскольников тут же заполошно вскочил, непроизвольно шаря руками у пояса - цепко, по-волчьи осмотрелся вокруг, потом рухнул назад и успокоенно вытянулся на постели. "Ты что, Ларисонька?
– поинтересовался он.
– Снова плохие сны?".

Лариса внимательно посмотрела на него, как будто впервые видела это красивое лицо с правильными, но резкими чертами, эти напряженные губы, упрямый взгляд карих глаз, атлетическое, хоть и и заметно отяжелевшее в последние месяцы тело. Она вспомнила другое лицо, только что увиденное во сне, - не такое правильное, не такое красивое, но бесконечно любимое: косящие серые глаза, высокий лоб и ласковую, слегка ироничную улыбку. Раскольников ждал ответа, и она не могла промолчать.

– Мне снилось, что я руковожу расстрелом, - объяснила Лариса.

– Не так уж плохо... Чьим?
– почти весело спросил Раскольников. Его самого в последнее время часто посещали подобные сновидения, и он не видел в них ничего страшного. Они привычно стояли лицом к стенке, без глаз, с круглыми, как мишени, затылками. Очевидно, рвущаяся в бурю революции душа скучала без реального дела.
– И кого же мы на этот раз...?

– Гумилева, - ответила Лариса.
– Гафиза.

"Опять он...", - подумал Раскольников. Ненависть навалилась стремительно, как за ударом пули приходит боль.

– И тебе было его жаль?
– ледяным тоном поинтересовался Раскольников. За этим льдом бушевало пламя, стократ более жгучее, чем то, что охватывало еще не так давно, во времена Гражданки, уходившие в волжские волны остовы кораблей. Она молчала. Он грубо схватил ее за плечи - долго потом на нежной коже оставались сочные синие следы - повернул к себе и бешено заглянул в глаза.

– Спрашиваю: жаль?!

– Жаль...
– призналась Лариса. Ей не было страшно. Она знала, что будет дальше: воплями, унижением, быть может, побоями он будет выбивать из нее нужные ему слова, словно ретивый чекист на допросе. И снова не добьется ничего. Однажды она отреклась от живого Гафиза. Но разве в ее силах было отречься от мертвого?!

Раскольников вдруг обмяк, отпустил жену и обречено уронил голову на слегка дрожавшие - то ли от бессилия, то ли с похмелья - широкие ладони. Некоторое время они сидели молча. Потом он беспомощным жестом потянулся за папиросами, лежавшими на столике около постели. Долго ломал спички, наконец закурил, еще несколько минут курил молча. Она смотрела на него, как будто не узнавала: этот человек был чужаком, который по воле случая забрел в ее жизнь и остался в ней надолго. Он встал, с отупляющей пустотой натянул шелковый, расшитый драконами халат, небрежно валявшийся с вечера на полу. Встряхнул графин - он был пуст. Потом вдруг с ревом расшиб его об стену и, не замечая крови, закапавшей с рассеченной осколками ладони, бросился к Ларисе.