Красно Солнышко
Шрифт:
Враги веселятся, издеваются над голодными, у которых уже ум за разум заходить начинает. Потом расступились белокожие, показали – сидит скво на шкуре, перед ней – еда!!! И есть она, и никто не отбирает у неё пищу. Жадно рвёт руками лепёшки, кидает куски в рот, глотает, почти не жуя. Хорошо всем видно. Просто на диво! А ветер… Ветер!!! И уже рвётся через снег вторая скво, третья… Не убивают, видно, женщин чужаки! А значит, есть надежда насытиться! И – выжить! А если захочет враг взять их как женщин – пускай! Если не смогли мужчины их племени защитить своих скво, значит, недостойны они продолжать род! Не должны рождаться у них дети! Ибо только сильный может позволить себе иметь потомство! А славы – сильны! Высоки они, могучи! Обладают знаниями и умениями великими, не боятся они холода и морозов, не страшны им длинная голодная зима – вон сколько у них еды! Еды!! Еды!!! И идут скво, тащат совсем ослабевших, помогают друг другу… Не обманули белокожие. Оправдали надежду на чудо. Подхватили мужчины женщин, отнесли за строй. Прикрыли своими телами от слабых мужчин. Расстелили шкуры бизонов на снегу, развели костры небольшие, усадили женщин в кучки вокруг огня, дали им пищу, накормить иссохшие желудки… А запахи… Запахи!!! Они сводят с ума, дразнят… И воет тот, который раскачивается на снегу. Совсем разум потерял, отобрал его дух и силу Маниту. Не посчитал достойным быть воином! А может, и прав белоликий колдун, когда говорил на Совете Племён, что его Бог – Перун, стал отцом Бога краснокожих, издревле эти края населяющих, и теперь нужно молиться ему? Взвыл ещё раз сумасшедший, вдруг отшвырнул в сторону копьё своё, лук отбросил, томагавк боевой, пополз на четвереньках к славам, ничего не видя кроме маиса, на шесте раскачивающемся дразняще… Подполз, почти ухватил вожделенную пищу, да вдруг словно очнулся, уперевшись лбом в стальные сапоги слава. Обожгла его кожу ледяная сталь. Привела в чувство. Вздрогнул воин. Пришёл в себя. Смотрит на длинный нож в руке врага, сверкающий смертью на солнце. И одновременно на те початки маиса, что привязан к шесту. А враг стоит, улыбается, мол, что выберешь, воин? Смерть или жизнь? Покинула смелость воина мохаука. Ушёл навсегда в неизвестные дали его дух. Лишь два желания у него – еда и жизнь… Поднимается с четверенек воин, становится на колени, скрещивает перед собой руки. Он сдаётся. Он просит пощады… Позор!!! Неслыханный, и не виданный доселе среди Племён! Опущена его голова. Он уже не смотрит ни на славов, ни на еду, ни, тем более, на своих соратников… Теперь он не воин. И не мужчина. Ни одна женщина не ляжет с ним, чтобы родить от него детей. Проклятие и бесславие падёт на весь его род. Слёзы, опять же неслыханное дело, беззвучно ползут по впалым от голода щекам, но в руки ему вкладывают кусок мяса… Мяса!!! Большой, ароматный кусок жареного мяса бизона!!! И мгновенно уходит стыд, исчезает его горе. Рвёт остатками зубов человек пищу, глотает… Уходят тупые ножи. Резавшие его желудок, ссохшийся без пищи за те дни, что прошли с момента ужасного бега от прохода на Великие Равнины, когда славы швырнули с небес негасимый огонь… Он ощущает тепло от еды, силу, вливающуюся в его тело… И понимает, что теперь будет жить…
Глава 24.
…Пир по случаю победы закатили знатный: три дня веселился Славгород! Не обидели и пленников – выдали по чаше мёда стоялого каждому. Горечь плена запить. Скво расхватали холостяки – их в граде всегда больше, чем женщин. А те и рады – станут с настоящими воинами жить, рожать им детей! Эти не предадут, не склонят свои головы за маисовую лепёшку. Когда отшумело празднество, снова горожане за обычные дела принялись. Рабов пока откармливали, давали время сил набраться. А уж куда их пристроить – продумали заранее. Пока снег лежит – на лесоповал. Заготавливать дерево, да возить его в град, на мельницы сушильные и доскотёрные. Нужен флот Славгороду. Ой, как нужен! И людей доставить из родных краёв, и возить руды да горюч камень с рудников северных, когда Озёра великие вскроются ото льда. Да можно будет после возвращения из Арконы Благословенной послать корабли на Полдень, где пуэбло и навахо станут ждать уговоренных товаров, торговля – лучший способ завести себе союзников, убедить сомневающихся в том, что мир куда выгодней и лучше войны. Особенно, с такими врагами, как славы. Да и домницы нужно строить новые, поскольку металла куда как больше нужно теперь – ведь все племена захотели и котлы купить, и ножи, и топоры. А наконечников для стрел вообще требуется без счёта – видимо-невидимо! По осени, когда луовераны с иннуитами на рынок явились – вообще почти всё выгребли из закромов общинных! Злата привезли едва ли тысячу пудов. Уж не знали князья, чем рассчитаться, но кое-как выкрутились. Словом, расстались довольными опять обе стороны. Все рассчитывают на дальнейшую торговлю. Луовераны привезли и сведения о своих землях. Опять чертёж на тюленьей шкуре выделанной. По рисунку выходило, что начинается их земля на другой стороне тех краёв, что славы осваивают. И тянутся те земли далеко к Полудню, откуда начинаются острова в море. Храбр увидел, снова загорелся походом, да хорошо, что у него жена разумница. Хоть и родом из диких тугар необузданных. Отвесила Йолла мужу подзатыльник, не чинясь, ткнула едва ли не носом в то, что ещё первая задумка не выполнена, на Полдень с другого края материка пройти, а ты уже опять неведомо куда собираешься! Притих витязь – верно жена говорит. Сначала одно сделать надо, потом другое. Тем более, что есть два племени, которые уже торговать готовы. И товары для них приготовлены. Согласился, что этот поход куда нужнее граду, чем новый. Тем более, что края там вовсе неизвестные, и не ясно, что там найти можно. К тому же высказал свою другую задумку – поскольку сейчас война закончилась, а, по словам пленных и гуронов, земли вокруг принадлежащие им раньше, теперь к славам перешли, то нельзя ли послать будет отряд воинов, как снег сойдёт, разведать пути сухопутные до моря по ту и другую стороны Озёр? Ведь если удачны будут поиски, и расстояние окажется не таким большим, то можно будет основать малые грады на берегах бухт удобных, и строить корабли прямо на местах. Да и зиму хранить там же под охраной. Ведь если, скажем, путь до берега даже две недели на лошадях займёт, то всё-равно будет куда короче, чем подниматься в верх по Озёрам, затем плыть по реке, пересекать Море Ледяное, и потом лишь, обогнув Зелёные Земли, гнать лодьи к родным берегам. К тому же, по словам иннуитов, да и сами воины убедились, что вдоль берега идёт течение сильное морское на Полночь, а значит, будет и оно подгонять кораблики к дому. И вот ещё время на чём экономить станут – уходить от новых градов станет возможным не дожидаясь, пока Море Ледяное ото льдов вскроется! Пока лодьи до Арконы, али других мест доплывут, да свои дела сделают, и назад пойдут – по любому льды из того места уйдут, и можно будет либо прямо к Славгороду выйти на них, по реке, да по Озеру, либо спуститься дальше течения на Полдень, и пристать к новым градам, а оттуда уже обозами, либо своим ходом до дома… Йолла поначалу опять вспыхнула, но выслушав, успокоилась сразу – уж больно разумные вещи её супруг предлагал. Доброе дело затеял старший воин. Очень доброе! На том и постановили на Совете, что после окончания войны состоялся сразу же. Пока Крут в Аркону пойдёт – пошлют отряды малые на Восход и Заход, пусть пройдут до моря-океана по обе стороны, промерят пути, разведают дороги, найдут места подходящие, чтобы грады новые основать. Порадовались князья – хорошего они себе воеводу нашли. Головастого! Соображает парень на диво! Далее ещё вопрос решили, с рудниками северными. Постановили основать там поселения малые, постоянные, и добывать руды нужные и горюч камень не только в тёплую пору, но круглый год. Иначе просто не смогут славяне выполнить все заказы племён, прослывут лжецами и обманщиками. А надо такое людям? Нет, конечно! Нужно будет и дороги прорубить – просеки, чтобы зимой, как станут воды озёрные и речные, санным путём возить добытое в град. А потом ещё поразмыслили и сообразили, что так же нет смысла везти всё сюда, коли можно на месте печи плавильные построить, и сразу на месте плавить руду, перегонять её в сталь, и везти в град уже готовые слитки на переделку кузнецам! Подивились – чего раньше не додумались. После сообразили – те земли ещё племени новому не принадлежали. Вот почему. Работали то там украдкой, можно сказать… Спохватились с отрядами, которые пути к океану пойдут разведывать, ещё и рудознатцев послать. Пускай смотрят по дороге земли новые, глядишь, ещё что полезное для общины встретится… Летят дни, слово сокол сизокрылый, мчаться месяцы. Отшумели метели лютеня [62] Прошёл Капельник [63] , наступил Цветень [64] . Вышли в поля люди, поднимают землю целинную, копают гряды под огороды, сеют рожь, пшеницу, злаки вкусные, и старые, и новые. Тыквы посеяли, репу, горох, маис посадили. Старики, что на смерть отправлены были соплеменниками, ничего не утаили, отплатили за доброту, за ласку, с которой приняли их славы, рассказали все секреты возделывания, показали, что и как делать нужно, чтобы налились соками початки, дали зерно сладкое, сытное. Кое что и улучшили славы: не стали вручную мотыгами да тяпками землю рыхлить. Зачем зря пот проливать, коли можно поднять борозды плугом стальным об остром лемехе с отвалом? Тянут его туры ручные, усталости не чуя. Погоняет пару быков мальчонка смуглый в рубашке белой до колен, без штанов ещё. Мал золотник, а при деле! На ристалище воины мечами звенят, учатся. Нельзя без меча дня прожить, не позвенеть хотя бы час, пусть и каждый миг сейчас дорого, потеряешь сноровку, навык – сложишь голову в первом же бою. Потому и, когда сделаны все дела за день, скотина напоена, накормлена и обихожена, да в стойла поставлена, выходят мужи в поле, звенят мечами булатными, мечут стрелы в цель, да копьями бьются тупыми. Составляют тройки боевые, отрабатывают слаженность в битве. Всякий мужчина в общине – воин. Это – Закон. А среди белых торсов и медные мелькают, то гуроны, в племя принятые обучаются незнакомому ремеслу, но нужному. И подростки так же учатся, и даже девы племени. Не даёт им покоя умение Йоллы-тугаринки, жены Храбровой, упросили её обучить их стрельбе из лука. Почему не мужчин? Так доказала супруга витязя, что не уступит никому из мужчин ни в седле, ни в бою. А её наука больше женщинам подходит, чем мужская. У мужей всё на силу, да на сноровку мужскую рассчитано, а у неё искусство боевое для жёнок приспособлено. Да и легче девам между собой уговориться, чем к мужьям идти, а ну как поднимут на смех? Скажут, прялкой лучше занимайся, да печкой, не твоё это дело, долговолосая, стрелы в цель метать, да саблей вострой махать. Иннуитки в первых рядах. Они вообще заводилы. Как с первого посева начали песню петь перед посевом, так и прижился этот обычай в племени новом. Теперь каждую весну выбирают славы самых красивых дев, и те пляску Плодородия исполняют на Первом поле, потом обходят остальные процессией. И родят поля, как не дивятся самые недоверчивые, на диво. Мастера корабельные своё дело исполнили. Построили не двадцать лодий, а двадцать пять, и рассекают теперь двулодники глади озёрные, учатся экипажи их манёвры исполнять, строем ходить, да действовать вместе с бою. Обучаются дружины корабельные науке морского боя. Измыслили и построили ещё мастера и другие корабли, грузовые. Чем на морских лодьях руды и металл возить, можно построить корабли специально под озеро рассчитанные, и чисто под груз. Вот и закачались на воде громадины дощатые, благо мельницы доскотёрные круглые сутки доски пилят, с плоскими днищами. Насыпай туда руду, горюч камень, паруса вздымай, и вперёд. Волны большой на реке да на озере нет. С морскими штормами не сравнить. Так что в самый раз плоскодонные баржи для пресных вод. И строить их куда как легче. Почитай, ящик сколотил квадратный, и плыви. Лето отходишь – все труды окупятся. Можно на дрова пускать, если износ большой, а на другой год новые строить. А что велики они, так не один человек строит, почитай, вся община. И дымят домницы новые, прямо на рудниках заложенные, плавят руду, выдают на свет крицы готовые, которые в град на баржах новых плывут, кузнецам на радость. Построили на местах добычи селения – дома длинные, в них и рудокопы из пленников живут, и мастера. Последние, правда, меняются. Семьи им взять с собой не разрешили, уж больно там климат суров. Детям тяжело переносить. Ну а рабы… А что – рабы? Объявили им победители славяне, что пять лет пройдёт – отпустят их на волю. А там пусть сами решают, кто останется при них, а кто пойдёт искать новое племя и новые земли. А коли захотят жить вольно, но на прежних местах, то пусть клятву принесут, что вреда чинить не станут, и будут дань платить. Сразу велели не говорить ответа, поскольку слушать не собираются. А тем более – исполнять. Пусть сначала срок свой отработают, сколь дадено им. А коли будут лениться да лодырничать, уж не обессудьте – ещё добавим… Кормят хорошо. Одежду дают. Хоть и непривычную, но добротную. Голодом не морят, не обижают зря. И впереди – свобода и воля. Так чего не поработать? Лишать человека надежды не любят славы. И слово своё держат. Все убедились. Посовещались между собой пленные, решили честно трудится. А решать, что дальше делать, уж когда время настанет. Потому и работают на совесть, без лишнего понукания. А заодно и учатся новым знаниям, перенимают потихоньку ухватки полезные у славян. И стада растут. Почитай, на каждом дворе теперь градском корова мычит, овечки бегают, гуси да куры шумят. А чуд лесной – так вообще прижился. Даже и щипаться больно перестал. Соберутся детишки разноцветные у какого-нибудь подворья, дразнят страшилку, забавно им глядеть, как у того нарост мясистый на лбу кровью наливается, как распушит тот перья, да начинает своей бородой трясти, с ноги когтистой на ногу переваливаться смешно. Потом зерна кинут, за обиду, уйдут. Тот клюёт, курлычет довольно, или жалуется, что не сам такой уродился, Бог Маниту его создал. Так за что дразнитесь, дети человеческие? С конями, правда, тяжело. Лошадь ведь, что человек, почти год приплод носит. Так что табун едва до двухсот голов вырос, и те стригунки [65] пока. Его ни в плуг, ни в телегу, ни под седло ещё рано. Гулять ему два года, самое малое, пока в силу войдёт. Зато туры верховые прибавляются. Ходят те, кому Дар дан, по стадам, приманивают дикарей, выбирают среди тех, кто уже при людях живёт, годных для дела такого. Измыслили мастера дел железных и доспех особый для быков, и для всадников их. Витязи поначалу не хотели на таких зверях ездить, боялись, что засмеют их. Да когда распробовали… Бык послушен на диво. Идёт под седоком, словно конь. Слушается и поводьев, и стремян. Мощь ощутимая так и дышит от тура. И бежит он хоть неспешно, медленней лошади, но зато дольше. И навьючить груза на него, если что, больше можно, да и доспех тяжелее, а значит, прочнее, можно изготовить. Значит, у наездника защита лучше. Да и ход у тура куда как ровнее, чем у всадника на лошади. Следовательно, стрелок из лука более меток. Куда ни кинь, а положительного куда больше, чем худого! И первые пятьдесят воинов уже обучаются и ищут новое в бое на турах могучих. Пробуют задумки разные, выбирают, что из конных навыков годно, а что – нет. И самое главное – рождаются дети. Растёт племя. Четыре года славы живут на новом месте, а уже ясно, что прочно их поселение, сильно семя, и велика сила. Не сгинут они теперь бесследно. А пронесут свой Род до скончания веков… И пришло время долгожданное, отходит флот Славгорода от причалов, держит путь в Аркону благословенную. Грозовик горит на белых парусах, символом града и нового племени. Режут воду, вздымая белопенные усы острые носы корпусов. Ощетинилась копьями дружина, сияя начищенными до блеска доспехами. Решили братья князья показать, что зря пожадничали жрецы Храма Святовидова, отреклись от братьев своих по крови. Пусть посмотрят теперь, каковы люди стали в новых землях, удавятся от зависти. Плывут с ними и меднокожие воины. Немного их, всего пятеро. Но увидят их впервые славяне в Арконе. Хотел было Крут и всадников на турах взять, хотя бы пару, да вот это князья не позволили – ни к чему секрет подобный выдавать раньше срока. Да при том непонятно – своих туров, что на Славянской земле живут, обучить седлу не удавалось. А здешние вот – привыкли. Может, хоть вид у зверей и одинаков, нрав разный? Вполне возможно… Ну а пока плывут корабли невиданные через синие моря океаны, а работах полевых перерыв небольшой выдался, можно и отряды видоков засылать к морям по краям новых земель славов. И двинулись всадники через леса и степи на Восход и Закат Ярилы Красного, путь держа до самого синего моря…
62
февраля
63
март
64
апрель
65
жеребята
…Не спится Путяте-жрецу. Не лежится на ложе удобном. Вроде месяц не был дома, пока заканчивали войну, да вели пленников в град. А вернулся – и не узнать жильё. Чисто всё, вычищено, вымыто. И посуда появилась незнакомая, и печь не остывает, топится постоянно, а потому не дымит, не коптит, чисто выбеленная мелом. В сараях да овинах жито и репа лежат, связки грибов сухих, да маиса, лука и чеснока. На дворе птица бегает, овечки две в стойлах блеют, корова тяжёлая приплода ждёт. Откуда что взялось? Обмёл сапоги меховые, снял, поставил. Одел ноги в постолы валяные, сбросил с плеч одежду пропотевшую, потом пахнущую. Налил воды, в вёдрах новеньких стоящих у печи, обмылся наскоро. Всё-равно сегодня в баню идти. Заглянул в печь – каша стоит с мясом, хлебушек свежий, тёплый, пирожки-шанежки сладкие, только испечённые. Откуда? И где… Додумать не успел – дверь хлопнула в сенях, а следом и в избу ведущая отворилась, шагнула через порог скво, в руках охапку дров тащит. Увидела мужчину дома, охнула, поленья из рук посыпались. Медленно подошла, поклонилась по славянскому обычаю, рукой пола коснувшись. Потом села напротив, руки на коленях скрестив, замолчала. Только губы дрожат мелко-мелко. Волнуется. Для жреца страсти людские, что книга открытая. По мелким, незаметным для другого приметам читает душу Путята. Чуть шевельнулся, подхватилась женщина, вскочила. Торопливо скинула с плеч шубку, оставшись в поневе и рубахе, сбросила с ног валенки, переобулась. Метнулась к печи, застучала мисками, спешит накормить мужчину. Наложила того, другого, третьего. Поставила с поклоном, хлеба отрезала, положила перед ним. Снова села, ждёт. Путята отведал – понравилось.
– Сама варила?
Головой кивнула в ответ. Однако…
– А сама сего не ешь? Или сыта?
Впервые голос подала с его появления:
– А можно?
– Можно.
Положила и себе. Сидят оба, ложками стучат. Покончили с едой, скво снова подхватилась, унесла посуду. Потом помоет.
– Откуда?
Показал рукой на двор. Тихо ответила:
– Шаман к себе в типи скво привёл. Вождь распорядился. Чтобы скво без дела не сидела.
– Так…
Протянул жрец. Задумался. Опять братья его неправильно поняли. Да и не только они, кажется… Ничего не сказал больше. Спросил лишь:
– Баню сегодня на подворье княжеском топить будут?
– Я… Топлю. Вчера воин был. Сказал – сегодня мужчина дома будет. Топи. Я топлю.
– А что, у нас теперь и баня есть?
Подивился Путята. Кивнула женщина. Вдруг краской залилась. Но промолчала. Потом опять спохватилась:
– Уже готова. Жарко.
Обрадовался жрец – не надо куда-то идти. Попариться, да сразу домой. Не по улице распаренным идти. Лепота! Поднялся, одёжу новую, свежую, из сундука своего вытащил:
– Тогда – показывай.
Ещё пуще прежнего женщина побагровела, но слова не промолвила поперёк. Послушно встала, обулась, оделась, двери распахнула, шагнула из избы во двор. Провела по нему – отметил жрец, что тот чисто вычищен, завернула за овин – и верно, сияет свежим деревом небольшой сруб, из трубы дым курится. Шагнул внутрь – и точно, баня. Теплом пахнуло жарким, сухим. Лепота. Кивнул ей головой – мол, можешь идти. Ещё пуще побагровела, того и гляди, вспыхнет, умчалась, голову опустив. А он разделся неспешно, открыл двери парной, и дух захватило – натоплено жарко. Каменка пышет – не подступиться. Посидел чуток – всё тело потом пробило, катится он по коже крупными каплями, проступает через поры. Посидел, окатился водой – смыл дурную воду. Снова на полок взобрался, млеет. Потом спустился, ещё дров в топку кинул, снова наверх влез - красотища… Протянул руку, ковш кваса зачерпнул, плеснул на камни белые. Шваркнуло, струя пара ударила, пахнуло летом, травами духмяными… Даже зажмурился от удовольствия Путята. Да чу, дверь чуть слышно стукнула, одна. Наружная. Показалось? Может, барашек молодой балуется, колотится головёнкой с прорезающимися рожками в доски? Лень подыматься. Разомлел жрец. Истома сладкая по всем членам растекается. Прикрыл глаза от удовольствия вновь… И вдруг холодом пахнуло. Что за… Вскинул голову – на пороге стоит Чепи. Нагая. Уже разделась. Тоже пришла. Мыться… Перехватила его взгляд изумлённый, губу закусила, шагнула… Вперёд… Но наверх не полезла – расстелила рядно, улеглась ниже. Не привыкла ещё к жару, которым славы парятся. Голову в руки вытянутые уткнула. Не смотрит на мужчину. Смущается. А краска стыда по телу растекается. Или от жара кожа потемнела? Путята приподнялся на своей полке, глянул на неё сверху вниз. Не рожала ещё. Ни разу. Ему это сразу видно. Уже пришла в себя после голода. Отъелась, округлилась. Ноги ровные, округлые. Бёдра налились. Стан тонкий. Но это не от того, что последнее время испытала. По косточкам её видно, что от рождения. И кожа уже чистая. Пропали язвы, очистилось тело. Как стали её отварами поить, да появились в пище лук с чесноком – куда что делось только. И волосы погустели. Блестят, как вороново крыло. Они у неё, оказывается, длинные. До самых пяток узких. О! А кожа то на ступнях совсем как у славов – беленькая. Точнее – розовая! А скво, словно взгляд его чувствуя, всё алеет и алеет… Потом, похоже осмелилась, оторвала голову от рук, повернула шею длинную, посмотрела на его голову, с полка свесившуюся вопросительно.
– Веник возьми. Знаешь, для чего?
Их Путята сразу, как вошёл в парную, в воду поставил запариваться. Уж этого добра он по лету наготовил – как же славянину без бани? Скво кивнула, поднялась, дёрнулась было руками прикрыться, да отвернулся уже к стене мужчина. Она ещё кваса на камни раскалённые плеснула, пар ударил, зашкворчал довольно, банник добр нынче, видно. Ну так хозяин впервые париться. Надо себя показать, а то обидится – позовёт нового банника. Этот может. Он же жрец, с Богами разговаривает… Первый раз его ударила скво несмело. Даже не почувствовал задубевшей кожей. Недовольно произнёс:
– Сильнее! Со всей силы!
…Ну да силёнок у ней ещё не так много, как подумал. Выдохлась быстро, а он только во вкус вошёл. Стоит возле него, руки опустила обессилено. О том, чтобы прикрыться и забыла… Поднялся он с полка, тогда и охнула женщина. А Путята её толкнул на лавку… Упала, словно подкошенная, глаза закрыла, губу закусила… Ну. Всё… Сейчас… А мужчина веник другой взял, встряхнул, да как начал её охаживать… Закричала скво испуганно, потом затихла. Прошёлся по ней жрец веничком дубовым не раз, не два, а несколько. Потом окатил водой ледяной, завизжала скво от неожиданности, а Путята опять её веником, веником… Сомлела. Вынес в предбанник, чтобы отдышалась, простынёй чистой накрыл льняной, сам – обратно. Распарился, да как выскочит во двор через предбанник, и сугроб у забора! Благодать неземная! И назад! И опять на полок, и снова в сугроб!!! Скво смотрит на него круглыми глазами, а Путята млеет. Как же ему баньки не хватало… Потом сидели в избе прохладной, после бани то, вдвоём. Чепи чуть осмелела. Рядышком пристроилась, на лавке рядом с ним, уже чуть отошла. Пили сбитень горячий. А после сморило мужчину. Не спал почти последние дни – столько всего выдалось… Проснулся ночью - лежит рядышком скво на ложе. Дышит ровно. Обняла его рукой во сне. Носиком в плечо уткнулась. На лице – улыбка загадочная. Его женщина. Но не жена… С утра – по хозяйству. Теперь подворье большое, богатое. Одной скотины эвон, сколько. Как же она одна управлялась без него? И дров нарубить-наколоть, и навоз да помёт прибрать, скотине зерно запарить, птицу накормить… Много дел у хозяина. Ой, как много! Да не в тягость эта работа – зато сыт! Так и зажили. Едва Путята дома появился – опять к нему народ потянулся, детишки зачастили. И всё бы ничего – да как приходят отроки и девицы сказки послушать, сядет и Чепи с ними, сидит тихонько. А глаза тоскливые-тоскливые, когда то на одного гостя взгляд упадёт, то на другую… Не спит с ней Путята. Не в том смысле, что вообще в разных местах они ночуют, а в смысле, как с женщиной. Не делает её своей женой. Просто живут двое под одной крышей, одно хозяйство ведут… Так и зима кончилась. И весна. И лето идёт. Ушли отряды дознатчиков землепроходцев. Уплыли корабли в Аркону Благословенную – и всё так и идёт у них по прежнему. Не может Чепи одеть пояс женский, с ножиком, да ключами. Не носить ей видимо убор женщины замужней, детей имеющей… А нынче, в жарком месяце Грознике [66] проснулся Путята от тихого плача. Резануло словно ножом по сердцу - лежит рядом скво под одеялом, вздрагивают плечики от беззвучных слёз, что по щекам катятся. Не выдержал жрец, поднялся. Взглянул на неё сурово – во двор вышел. А там – словно накатило нечто: открылись вдруг небесные врата перед ним, появился на пороге Святовид, Отец Богов, поманил жреца рукой – подойди! И смотрит сурово, и одновременно – с печалью. А за спиной Верховного Бога две тени маячат, Перун-воин, и не поверил Путята увиденному – Маниту стоит с початком маиса, в уборе из перьев. Тоже манит – зайди, жрец… И длинная светлая дорога перед человеком, из лучей лунных, звёздами озарена, спустилась с небес на землю. И выросли вдоль неё, словно часовые, дии и девы лесные и озёрные, берегини Рода-Племени Славянского. Закудрявились вдруг леса призрачные, белоствольные, из берёзок родных, послышался гудок пастуха, стадо небесных коров выпасающего, песни раздались протяжные, напевные… Шагнул Путята на дорогу. Сделал шаг, другой, третий. Нет, не ложно то видение. Истина. Значит, не забыл славов Святовид. Помнит. И сразу легче стало у жреца на душе. Смог, наконец, распрямиться человек, сбросить с плеч ношу неимоверную…
66
июле
Глава 25.
Радостно на душе у Крута - Флот за ним идёт! Настоящий, могучий, о котором он и мечтать не мог совсем недавно. Лодьи громадные, вида необычного. Под парусами белыми со знаком Громовника. Вертится на полотне белом Божье Колесо. Неотвратимо и страшно – это поступь воина. Могучего, неуязвимого! Поддувает в корму ветер попутный, несёт пахарей моря к Арконе Благословенной. Жаль, конечно, что последний то поход к родные края, да не по своей воле выбрали славы этот путь – жрецы! Брюха немеряные, глаза завидущие! Знали ведь, что нужда великая у князей в людях, ведали и то, что братья пророчество Прокши – Провидца не для себя, для всего племени славянского исполняют, ибо уже виден из-за Рубежа Триглавый Чернобог, тень свою над родимой землёй простёрший. Так нет! Из-за собственной жадности, от того, что выкупил у Храма дружинник закупов, коих в голодные года смогли ненасытные закабалить, отказались от всего из-за обиды для желудков своих бездонных, да кошелей, меры не имеющих. А что рабство соплеменника одной крови не по Правде Славянской – про то жрецы забыли. И, похоже, давно. Будто заживо тлеют служители, мертвечиной от них прёт. Он, Крут, видит это хорошо! Подойдёт к нему человек, кажется, что живой, разговаривает, руками водит, что-то делает. А присмотреться – нет у того человека души. Умерла она. Пустая оболочка перед ним стоит. Прикидывается человеком. Был, когда ещё отроком ходил у отца братьев-князей покойного, в Царь-граде Крут. Сопровождал с посольством воинов. Там впервые и встретился он с таким народом. Ещё приставал к наставнику своему, чтобы объяснил, почему это у ромеев народа нет живого. Одни тени? Так тот и не объяснил юноше, не смог понять, о чём парнишка речь ведёт. И ещё видел Крут других людей, те одинм своим видом ужас внушали, непереносимый. Ибо душу они имели, в отличие от простых теней, но была та душа чернее ночи, темнее мглы осенней, когда небо тучами плотно затянуто. И самое страшное – что вот той черноты тянулись ниточки тёмные, крохотные, к людям-теням, и высасывала эта чернота из теней остатки жизни… Откроешь глаза – с виду обычные люди. В разных одеждах, простых и богатых, целых и рваных. Шутят, разговаривают, едят или работают, дело делают. А прикроешь глаза, посмотришь внутренним взором, и сразу ясно становится, что к чему. Единый лишь раз видел юный Крута среди царьградских ромеев живого человека, если своих товарищей не считать. Да тот стоял на помосте позорном, цепями к столбу прикованный, окружённый чернотой, злобно пытающейся присосаться к сияющей душе своими нитками-сосками, вытянуть силу жизненную, убить душу людскую. Тогда жгли еретика, или отступника, как им пояснили, приведя на казнь, желая продемонстрировать силу своего Распятого. Стоял казнимый у столба, пытками изломаный. Живого места не было на теле его. Но держал человек голову гордо и смело, горели верой истинной глаза его, неземные, и суетились вокруг помоста люди со позорными символами Триглава на груди в чёрных длиннополых одеяниях, распевающих громко мольбы к своему Господину. И злобно шевелились чёрные нити – не удавалось им присосаться, начать качать в Ничто душу чистую… В Славгороде старший дружинник таких вот чёрных не видел. Даже Брендан, будучи служителем Триглава, и то душу имел. Пусть поначалу и темноватую, но, без сомнения, истинную. Потому то тогда, в капище Чернобога, и пощадил его славянин, даже ещё не зная, кто таков на самом деле этот тощий, но жилистый монах. Остановил Крут меч, уже занесённый над макушкой выбритой, велел взять его в цепи воинам. И – угадал… За четыре года очистилась душа ирландца, сияет неугасимым чистым светом, ярко пылает в ночи… Теперь бывший монах – слав. Одного рода-племени с Крутом. Женат девушке из славянского племени, живёт с ней в согласии. Одно дитя у них в семье, дочка, уже родилось. Теперь вот второго ждут. Конечно, будь муж дома дольше, уже бы и третий ребёнок на подходе был, да только ирландец неугомонный, и умом быстр и светел. Постоянно в походах. То на рудниках командует, то – на оружейном дворе махины испытывает. Жёнка его, бывает, месяцами не видит, но не ропщет. Ибо нет ничего на свете больше терпения любящей женщины. Да прочие… Сколько раз замечал старший воин, что попадает в Славгород человек с такой вот ослабленной душой, и вскоре начинает та выздоравливать, наливаться силой, сбрасывать с себя темень, Триглавом напущенную. И не важно, возносит ли тот человек требы Святовиду, или приносит жертву Перуну, или стучит колотушкой по бубну, камлая Маниту – идёт от града к небесам ровный светлый столб, возносится, становясь всё крепче и светлее с каждым днём, с каждым человеком, с каждым ребёнком, рождающимся в семьях славов. И не важно, появился ли это охочий меднокожий, желающий своими глазами увидеть чудеса, творящиеся в стойбище белоликих, или родился ребёнок в семье смешанной, то ли единокровной. Главное, что теперь та душа не поддастся на обман да посулы служителей Чернобога. Не захватить Триглаву в полон нового раба. Как бы не колдовали своими молениями в капищах его служители с символом позорной казни Первого Рима на груди. Нет ничего страшнее для черноризцев такого вот просветлённого человека, и чистой, истинной душой, потому и ненавидят они их больше всего на свете, стремятся всеми силами извести, сжить со свету…
– Старшой! Старшой!!!
Истошный крик раздался от двери избы, установленной на палубе двулодника, и Крут вихрем подорвался с лежанки, на которой размышлял, запрокинув руки за голову. Выскочил наружу, и едва не схватился за меч, но сообразил, что видит прежде, чем совершил действие. Вскинул руку, в знак приветствия, ударил себя в грудь кулаком:
– Здрав будь, Путята!
Тот, словно так и должно, ответил в свою очередь:
– И ты будь здрав, Старший. Дело у меня к тебе, неотложное и срочное. Потому и явился я к тебе.