Красное и белое. Неутолимая жажда вина

Oz Clarke

Red and White

Свой первый бокал я осушил в три года. У нас был пикник на берегу реки. Мой брат пытался утонуть в запруде, отец спасал его, а мама в это время билась в истерике на берегу. Бутылка маминого сливового вина осталась без присмотра, и ей занялся я – было очень вкусно.

Брат выжил, а вот я был на волоске. После того, как папа вытащил его из воды, он заметил опустевшую бутылку, перевернул меня вверх ногами и просто вытряс большую часть жидкости. Это

происшествие отбило у меня интерес к алкоголю до восемнадцати лет. Хотя нет. Тем же летом крестили мою сестру. Отец заранее разлил по бокалам южно-африканский херес в ожидании момента, когда она вернется домой из церкви. Как тут устоять – ведь брат, такой же дурачок, мог дотянуться до напитка, забравшись на кресло. Кажется, меня снова трясли – после второго бокала меня немного развезло. И уж после этого я точно не притрагивался к алкоголю до восемнадцати. Но пристрастие к винам со вкусом чернослива осталось со мной навсегда, как и склонность к бокальчику хереса.

Однако это не значит, что я перестал обращать внимание на вкусы, запахи, образы, эмоции и звуки – всего этого было в моем детстве предостаточно. Я рос в сельской местности близ Кента в 1950–60-х.

В школу не ходил лет до пяти лет, оставаясь дома с мамой. Я бродил по полям, болотам и лесам, окружавшим наш дом. Я обожал свою собаку Чанки. Потом я стал хористом в Кентерберийском соборе. Все эти годы я наслаждался ароматами и восторгами детства и отрочества. По английским меркам я пошел в школу поздно, так что все свои дни я проводил на кухне с мамой, наблюдая за ее готовкой и дегустируя всевозможную снедь – рагу, жаркое, подливы, супы, джемы, чатни, маринады, кексы, булочки и хлеб. У нас было что-то вроде коммерческого огорода, и я быстро научился выбирать самые спелые клубнику и вишню, черную и красную смородину, яблоки, сливы и груши. Запах овощей, смешивающийся со специфическим духом сырой земли, когда руками вытягиваешь из почвы морковку или картофель; едкая свежесть только что срезанной петрушки, мяты или шалфея; многообещающее, тяжеловесное благоухание винограда «гамбургский мускат»… Я упивался этим каждый день и до сих пор помню с удивительной четкостью.

Пахла не только еда. Подрастая, я стал замечать запах льняного масла и биты для крикета; резиновых сапог, стоявших у двери на задний двор; улиц, пропитанных пылью в самой середине лета; кучи срезанной травы, побитой весенним дождиком; маминых духов Cal`eche, которые она берегла для особых случаев; запах отцовского кабинета – старые книги, чернила, масло для смазки и древесная стружка. Кентерберийский собор, такой холодный и бесцветный морозным зимним утром, с каменными плитами, пропахшими тысячелетием без солнечных лучей, и он же – торжественный и экзотичный, как его пропитанные ладаном клирики, ныряющие в сакристию после мессы. Хрусткий аромат свеженакрахмаленных простынь и кастелянши, такой же свежей и накрахмаленной. Вкусы, запахи, эмоции, люди, места. Но пока еще никакого вина.

Все просто: мои родители не очень любили алкоголь. В период между 1950–60-ми британцы пили мало вина: подсчитано, что к началу 1960-х только 5 % регулярно его употребляли. Моих родителей можно с натяжкой отнести к их числу, ведь изредка бутылка вина все-таки оказывалась на столе – примерно дважды в год. Это было либо белое югославское Lutomer Riesling – и я отлично помню его кисло-сладкую фруктовую зрелость, которую я отхлебывал крошечными глотками, – либо красное венгерское «Бычья кровь», с невероятно насыщенным по тем временам вкусом – после первого глотка я кривился от отвращения. Припоминаю и жареную ирландскую индейку с начинкой из шалфея и лука, колбаски чиполата, ветчину в глазури из горчицы с медом, слегка подгоревший жареный картофель – все тогдашние вкусности, гораздо более аппетитные, чем вино. И почему оно так нравилось взрослым?

Единственное вино, которое мне нравилось (если его можно так назвать), было Archbishop of Canterbury. Будучи хористами, каждое Рождество мы обходили окрестности собора, распевая гимны, и завершали свой поход у дворца архиепископа в полной уверенности, что там нас ожидают пирожки и подносы с огненно-красным, немного жгучим и в то же время сладким имбирным вином – чтобы поддержать наши ослабевшие голосовые связки. Имей все вино подобный вкус, оно могло бы вызвать мое расположение.

Но было и кое-что еще. У моей мамы был свой маленький секрет. Я раскрыл его случайно, очередной раз обшаривая кладовую – приличных размеров помещение, забитое банками домашнего варенья, бумажными пакетами с мукой, сахаром и засахаренными фруктами, жестянками с солониной, консервированным колбасным фаршем, бараниной и ветчиной в специальном холодильнике, а также сыром, сливками

и сливочным маслом. И снова этот запах – существует ли он поныне, этот доводящий до клаустрофобии дух переполненной кладовки? Но вернемся к секрету моей мамы. Сначала я приметил две бутылки, припрятанные за банками от Kilner примерно на высоте коленей – маминых, не моих. Это было бургундское. Французское бургундское (в те времена в Британии «бургундское» в основном было родом из Испании). Volnay, с его украшенными готическим шрифтом этикетками и изображениями монахов, которые казались не менее экзотическими и романтичными, чем иллюстрации из Келлской книги [1] . Наша жизнь не была особенно богата на события. Мы не ездили в отпуск за границу, не устраивали роскошных вечеринок. Мы не бывали в ресторанах. А в кладовой стояли бутылочки Volnay – мамин секретный грешок.

Я так его и не попробовал. Но не единожды пытался представить себе его вкус. В моем воображении он не имел ничего общего со всеми знакомыми мне вкусами. Он не походил на сливы, малину, яблоки или груши. Я создал себе приключение из ничего. И я никогда не видел, чтобы родители пили это вино. Но я заметил, что отметка года сбора урожая на бутылках менялась практически каждый год. Возможно, это были поздние ужины наедине, после того, как засыпали дети… В кабинете отца, среди его медицинских фолиантов я нашел полбутылки George Goulet Champagne урожая 1952 года. Его я тоже так и не попробовал физически, но не единожды воображал этот пенистый, золотистый, медовый нектар – и до сих пор отчетливо помню эти свои фантазии.

Была ли в нашем доме культура потребления вина? Абсолютно никакой. Но догадывался ли я о существовании этой культуры – недоступной, но манящей, ингригующей, напитанной возможностями? Однозначно да.

У меня было счастливое детство. Но вне собора я жил довольно уединенно и приобрел довольно необычные взгляды на жизнь. Кое-что я помню: когда мне было восемь, я увидел в местной газете фото лысого пожилого мужчины: с сияющей макушкой, по-воскресному чисто и не без порезов выбритый, он смотрел в камеру со смелой улыбкой и грустными глазами и держал золотые часы, полученные им от местного завода по производству гравия. «Почему он такой печальный?» – спросил я отца. «Ну, он идет на пенсию». «Что такое пенсия?» «Люди работают только до шестидесяти пяти лет, а потом идут на пенсию». «Но он выглядит таким несчастным – кажется, он совсем туда не хочет». «Такова жизнь. Ему придется». «Я уж точно не собираюсь на пенсию», – объявил я. «Что ж, тогда тебе не стоит и работать», – ответил папа. «Хорошо, я и не буду», – решил я. И в какой-то степени так оно и вышло.

О, я работал едва ли не больше, чем люди большинства облагаемых налогом профессий. Но отказ идти на пенсию довольно ярко меня характеризует. Во мне сидит сильнейшее нежелание взрослеть. В канун тринадцатого дня рождения я заснул в слезах, в полной уверенности, что хорошие времена на исходе. Меня отличало порочное стремление ни в коем случае не идти в бизнес. В подростковые годы мне не хватало уверенности; я лишь наблюдал за тем, как другие ходят на утонченные вечеринки, ездят в дорогостоящий отпуск или заводят девушек. Все это странным образом разжигало мое желание быть замеченным. И, безусловно, я хотел изменить свою жизнь, сделать что-то значимое для мира.

Стремление сделать что-то важное и, одновременно, не иметь дела с горнилом бизнеса или всеми профессиями, которые как раз и могут что-то изменить. А также комплекс Питера Пена – никогда не стареть, не быть респектабельным и оседлым; можно я никогда не умру? Неужели рано или поздно все и правда закончится? Какая карьера ответит всем этим стремлениям?

Мне пришло в голову два варианта. Это мог бы быть театр – пристанище людей без возраста, ответственности, классовых различий, вечных аутсайдеров из мира Шекспира. Если ты актер, тебе даже не обязательно быть успешным. Так что эта идея показалась мне здравой. И, конечно, вино. Разве можно вообразить вселенную лучше, чем вселенная вина – бесконечно обновляющаяся, с разными годами сбора, постоянные сюрпризы, ни малейшей скуки, ни малейшего насыщения, новые места, новые люди, разный виноград, методики или стиль. Ежегодное обновление. И, как мне казалось, невозможно отправить меня на пенсию из сферы, которая обновляется каждый год – и я вместе с ней. Но в эту сферу нужно было еще попасть. Для этого мне нужен был Оксфорд.