Красное колесо. Узел 2. Октябрь Шестнадцатого. Книга 1
Шрифт:
Однако 3 сентября опубликовали указ о перерыве думских занятий – но армия не встрепенулась вся, как грозили.
Собралось бюро Блока на частной квартире. Тянулись руки – чем-то ответить обнаглевшей короне.
Ефремов: Если примиримся с роспуском – значит, говорили на ветер. Первое средство борьбы: выход всех членов Блока изо всех Особых Совещаний.
Всегда невозмутимый и точный
В.Маклаков: Участие в Совещаниях не есть акт доверия правительству, а работа на Россию. Что ж, тогда пусть и Россия погибает? Если бы страна забастовала, власть, может быть, и уступила бы ей, но этой победы я бы не хотел. Наше лучшее реагирование на разгон – в том, что мы промолчим.
Отчуждение с властью было – непереходимо, непреодолимо.
Но – чем ответить? Не расходиться? Объявить себя Учредительным Собранием?
Действие перенеслось в Москву, главный центр противоправительственного раздражения. Московские круги придумали: создавать по всей империи «коалиционные комитеты» в поддержку блока. И – торопили съезды Союзов земств и городов, по телеграфу созывали их экстренно на 7 сентября.
Тем временем императрица в ежедневных обширных письмах сообщала в Ставку и предупреждала:
Левые в ярости, потому что всё ускользает из их рук. Запрети съезд в Москве, это будет хуже, чем Дума. И думцы тоже хотят собраться в Москве – пригрози им, что за это Дума будет созвана позже. Я теряю терпение с этими болтунами, вмешивающимися во всё. И следует крепко забрать в руки прессу: они собираются выступить с кампанией против Ани – это значит против меня, собираются писать о нашем Друге и Ане – всё для того, чтоб и меня запутать.
(И помощнику военного министра по цензуре было послано: запретить какие-либо статьи о Распутине и Вырубовой.)
Я уверена, что за всем этим стоит Гучков. Надо бы отделаться от него. Он стремится к анархии, и он противник нашей династии – отвратительно видеть его игру, его речи и скрытую работу… Ах, неужели нельзя было бы повесить Гучкова?.. Серьёзное железнодорожное несчастье, в котором он бы один пострадал, было бы хорошим Божьим наказанием и хорошо заслуженным.
А московские рабочие (теперь они чувствовали себя крепко: в армию их уже перебрали, везде на заводах не хватало, и начинали из армии возвращать) – на перерыв Думы ответили трёхдневной забастовкой, зримее же всего – стал московский трамвай. Ловя подорожавших извозчиков или прошагивая много кварталов пешком, осязали московские деятели эту тяжёлую убедительность материального аргумента. И начали склоняться, что всякая смута – помощь внешнему врагу.
Но как же вести съезды Союзов и что там говорить? Собственно, съезды Союзов должны были заниматься практической помощью фронту. Но узнав, что родина на краю гибели, оба съезда, то порознь, то вместе, стали обсуждать текущий момент.
М. Фёдоров: Теперь не время для деловых разговоров. Мы, очевидно, накануне вооружённого восстания!
(О, как давно оно грезилось, в своих таинственных пурпурных ризах!)
Недалеко то время, когда штыки с фронта повернутся на Петроград. Мы должны спасать Россию.
На обоих съездах всё же склонялись к тому, чтобы послать Государю депутацию и осведомить его о настроении всего русского общества (как это делали в 1905). А если депутация не поможет, то
мы знаем, что нам нужно будет делать.
Впрочем, резко возражал против депутации, считая её безполезной и унизительной для общества, а ответ – известным заранее, присяжный поверенный
Маргулис: Время челобитных прошло. Сейчас – требуют, а не просят! И подкрепляют требования – силой!
Левое крыло городского съезда требовало не к царю обращаться, а прямо к народу! Прекратить обслуживание фронта и тыла, начать открытую борьбу с правительством!
Но большинством съездов избрали именно депутацию к Государю, чтобы раскрыть ему глаза, что правительство обманывает его, не желая доводить войну до победного конца. Голосовали за почтительный всеподданнейший адрес.
Всё ж при закрытии земский съезд поднялся и крикнул царю троекратное «ура».
Кажется, это первый – и последний – раз за два десятилетия своего царствования император Николай II выдержал две недели волевого усилия в одном направлении не сбиваясь.
И хотя всё взметнулось и вскричало, предвещая катастрофу, – тут же всё и улеглось. Не сотряслось бытие государства, и Россия не окунулась в бездну, и не потекла реками кровь. Вдруг даже окончилось самое грозное отступление этой войны. Давно ли эвакуирован Киев, считали пропащими Ригу, Двинск, опасались за Псков, – а вот остановились. Прекратилась беженская волна. Угомонялся тыл. И даже снаряды стали появляться. И теперь устояние наше даже можно было приписать новому Верховному Главнокомандующему.
Оппозиция не утихала, пожалуй, только в Совете министров. Государыня зорко следила за министрами и сообщала в Могилёв, и понуждала:
Горемыкину невыносимо управлять министрами, так как все против него. Он очень просится отпустить его. Щербатов отказался послать лиц от министерства внутренних дел наблюдать за сентябрьскими съездами в Москве. Поливанов показывает Гучкову все военные распоряжения и все военные бумаги. Кривошеин тоже слишком много в контакте с Гучковым, он тайный враг и фальшив по отношению к Горемыкину, ведёт подземную работу. А Сазонов – хуже всех, кричит, всех волнует и вовсе не является на заседания. (Но где взять человека вместо Сазонова?..) После заседаний они расходятся и рассказывают обо всём, что обсуждалось. Ненавистные министры, их оппозиция приводит меня в ярость! Мне так хотелось бы отхлестать почти всех министров и поскорее выгнать Щербатова и Самарина. Ты должен разнести их! С Самариным – я теряю голову и прошу тебя торопиться. Не дай унижать Государя или его жену. Ты не имеешь права смотреть на это сквозь пальцы, это последняя борьба за твою победу. А как только уйдёт Самарин – ты должен пустить в ход твою метлу и вычистить всю грязь, которая скопилась в Синоде. Агафангела – услать на покой, других двух – убрать из Синода. Выгони всех, пожалуйста, моя птичка, и поскорее!
На 16 сентября все министры были приглашены в Могилёв. Они были провезены в губернаторский дом – и там на заседании Государь, с трудом сдерживаясь, произнёс как будто спокойную, сухую речь – ответ на их коллективное заявление. Подписавшим министрам он выразил крайнее своё неодобрение. Теперь министры могут видеть и насколько они ошиблись по существу. Истинная Россия думает иначе (и Государь получает многочисленные телеграммы с выражением восторга). Суждения министров он объяснил «страшно нервной атмосферой Петрограда». Вот здесь, в тишине и спокойной обстановке, он смотрит на вещи иначе.