Красное колесо. Узел 2. Октябрь Шестнадцатого. Книга 2
Шрифт:
– Владимир Ильич, не упускайте анализировать! Надо же проанализировать: отчего вы уже проиграли одну революцию? Не от ваших ли собственных недостатков? Это важно на будущее. Смотрите не проиграйте вторую.
Да какая же наглая самоуверенность! Какого чёрта лезет в учителя? Опять себя навязывает в новые вожди? Уже ослеп от самолюбования.
Вырвал руки! И – с усмешкой, с прорезающей своей усмешкой при вздёрнутых бровях, в издевательской естественной стихии усмешки, когда краснеет радостно в глазах, наслаждённый торжествующей издёвкой:
– Израиль
И ещё тут – ничего не сказано, ещё остановиться можно. Но всё задыхание от этой туши, давившей рёбра столько лет, но сама стихия издёвки прорывает дальше нужного (и чт'o у него, кроме честолюбия? кроме жажды власти? кроме богатства?):
– А в Петропавловке – чт'o вы так быстро упали духом, от одиночки, от сырости? Что за жалость над своим трупом? Что за патетический дешёвый дневничок на вкус немецкого филистера? Да бред об амнистии! Да без пяти минут жалоба царю? Да разве это похоже на вождя революции?
А сам? – маленький, плешатый, остробровый, остроглазый, с движеньями ёрзкими, суетливыми?
Но кроме них двоих – никому не оставалось быть.
Парвус никогда не краснел, как будто не было в нём той приливающей жидкости красной, а – водозеленистая, и такая же кожа. И – никак бы ему сейчас не гневаться, но когда Ленин выпячивался в издевательскую насмешку и ещё подрагивал при этом, и ещё подрагивал – бросало забыть обо всех его достоинствах! И неразумно отбрить:
– Можно подумать – вы дрались на баррикадах! Можно подумать – вы хоть один раз прошлись в уличной демонстрации, когда ждались нагайки! Я, по крайней мере, бежал со ссыльного этапа! А вам – зачем бежать, если вы по ложному свидетельству вместо севера Сибири получили сибирскую Италию?
(Да тут чего только не вырвется: хорошо вам призывать к войне, из нейтральной Швейцарии да всю жизнь без воинской повинности!)
Если вот такое оскорбление выслушать публично – то надо политически убивать, шельмовать до уничтожения. Когда не публично – можно разные решения принять. Может быть, допустить и сочувственность в этой критике. Может быть, и сам забрал острее нужного, такая дискуссионная привычка.
Ах, неразумно было так говорить! Не за тем ехал в Швейцарию, чтобы ссориться.
Парвус – очень может быть полезен, занял исключительные позиции, зачем же ссориться с ним?
Ленин – основа всего Плана. Если он отшатнётся – кто же будет революцию делать?
И – опять усмешка ленинская, но совсем другая, не кусачая, а – проницательнейшая между умнейшими в мире людьми, и руку на плечо, и полушёпотом:
– А знаете? А хотите знать вашу главную ошибку Пятого года? Из-за чего проигралась революция?
Со встречной самоотверженностью учёного, готовый любой тяжкий укор признать:
– Финансовый Манифест? Поторопился?
Между сдвинутыми их головами – покачал Ленин, покачал пальцем, и улыбнулся, как калмык на астраханском базаре, хваля арбуз:
– Не-ет! Финансовый Манифест – гениальный! Но ваши Советы…
– Мои Советы – объединяли весь рабочий класс, а не дробили его, как социал-демократы. Мои Советы уже постепенно становились властью. И если б мы добились тогда 8-часового рабочего дня, только его одного! – в подражание нам начались бы восстания по всей Европе – и вот вам перманентная революция!
Ленин хитро, щёлками глаз смотрел, как самолюбие Парвуса само себя выгораживало, и не торопился перебивать. Ещё эта проклятая путаная перманентная революция всех их троих рассорила: в разные годы, как по карусели, друг другу в затылок, они занимали её положение, а выйдя из тени её – настаивали, что двое других неправы. Двое других всегда были или ещё, или уже несогласны.
– Да нет! – отмахивался Ленин заговорщицким шёпотом и всё с тем же хитро-добродушным азиатским оскалом. – Вы же сами так верно писали тогда: непрекращаемая гражданская война! пролетариат не должен выпускать из рук оружия! – а где же было ваше оружие?
Парвус насупился. Никому не нравится вспоминать свои промахи.
Всё так же держась за плечо собеседника, приклонясь, со щёлками глаз и проницанием (он много думал об этом! да больше всего об этом и думал он!), и в расположении теперь поделиться:
– Не надо было ждать никакого Национального Собрания, ещё другого, помимо Советов. Собрали Петербургский Совет – вот вам и Национальное классовое собрание. А надо было…
Ещё доверительней, вперёд как на конус, как в фокус, всем острым лицом, и взглядом, и мыслью, и словами:
– А надо было со второго дня завести при Совете – вооружённую карающую организацию. И вот – это было бы ваше оружие!
И – замолчал, в свой конус упёртый. Уже больше ничто не казалось ему столь важно. Парвусу обидно:
– Ну раз вы так знаете хорошо – вот и делайте.
Особенность кабинетного мыслителя, мечтателя – он думал годами, и вот открыл, и вот ничто не казалось ему и через десять лет сравнимо по важности. Разрушительное эмигрантство, далёкое от действия, от истинных сил! – жалкая участь. Вся энергия лет и лет ушла на раздоры, на споры, на расколы, на грызню – и вот распахивал ему Парвус всемирное поле боя! – а он сидел на кровати сжатым сусликом и усмехался в конус.
Второй по силе ум европейского социализма – погибал в эмигрантской дыре. Надо было спасать его – для него же самого.
Для дела.
Для Плана.
– Да вы – план понимаете мой? Вы – План мой принимаете?!?
Пробить это его окостенение: он задремал? он коркой покрылся? он ничего не воспринимает.
Ещё придвинулся – и вплотную к уху, должен же вобрать:
– Владимир Ильич! Вы – в союз наш вступаете?
Как глухонемой. Глаз – не прочтёшь. Язык не отвечает.