Красное колесо. Узел 3. Март Семнадцатого. Книга 3
Шрифт:
Поднёс дрожащую руку к горлу. Наклонил голову.
И хотел бы Свечин, хоть внутренне, возразить: «Эх, сам ты наделал немало». Но в этот миг – не мог, разобранный.
А тишина – всё напрягалась, истончалась – истончилась – и позади Государя кто-то судорожно всхлипнул.
И как будто этого толчка только и ждала тишина – взрыды раздались сразу в нескольких местах.
И даже – просто заплакали, открыто вытираясь. И:
– Тише, тише! Вы волнуете Государя!
Государь оборачивался то направо, то налево, в сторону этих звуков и пытался улыбнуться – но улыбка не вышла, а напряжённая гримаса, оскалившая зубы и исказившая лицо.
Тут он быстрым шагом воротился к правому флангу, в сторону Лукомского, где он покинул жать руки, – и теперь продолжал, медленно идя вдоль первого ряда. Всем пожать он и не мог, в тесную глубину, но старался подряд всем передним.
Это было всё перед Свечиным, в первой дуге восьмёрки, до балюстрады. Государь подвигался вдоль генералов и штаб-офицеров, близко наклоняясь вперёд к каждому, едва не глаза в глаза, – и у самого еле удерживались уже дрожащие слёзы. Как-то неумело схватились пальцами и со Свечиным, и не переправлять было пожатия, и не задержать руки дольше.
А рука была тёплая и сухая.
И Свечин, вообще никогда никак не расположенный к трогательности, почувствовал себя разнятым.
А Государь, поблизости, уже жал руку генерал-лейтенанту Тихменёву, начальнику военных сообщений.
И вдруг – остановился в своём передвижении, воззрился на генерала в упор и, задерживая его руку, сказал:
– Тихменёв! Так вы помните, как я просил вас? Непременно сумейте перевезти всё, что нужно для армии. Вы помните?
Голос его помягчел до просительности.
Тихменёв дрожаще-растроганно отвечал:
– Ваше Величество! И я помню – и вот генерал Егорьев помнит.
И потянул высокого, худого, нервного генерал-лейтенанта Егорьева, главного полевого интенданта, который, кажется, хотел уйти во второй ряд и спрятать лицо.
И Государь обрадованно жал руку Егорьеву, на голову выше себя, тряс её:
– Так Егорьев, вы непременно всё достаньте! Теперь это нужно больше чем когда-либо. Я говорю вам – я ночей не сплю, когда думаю, что армия голодает.
Издали, не соседи, этих слов не слышали конечно, но как будто в ответ на них с той стороны, с солдатской, кто-то взвопил на весь зал по-простонародному, будто оплакивая, что армия голодает. Или всех здешних, покидаемых. Или покидающего Государя.
Как взрыдывают по покойнику.
На другом конце восьмёрки рухнул на пол огромного роста есаул Конвоя.
Кончив обходить штабные отделения, Государь не прошёл в сторону конвойцев, предполагая ли с ними прощаться отдельно, – а стал теперь благодарно, благодарно жать руки офицерам Георгиевского батальона, впустую съездившим в Вырицу. А среди них – было много и раненных по нескольку раз. Всхлипывания и вскрики участились по всему залу. Гигантский вахмистр-кирасир вскликнул:
– Не покидай нас, батюшка!!!
Зарыдали из солдатской кучки.
И Государь как ударом был прерван в обходе – остановился.
Хотел говорить к солдатам – и не мог.
Кинул голову через себя назад – слёзы ли вернуть к истоку.
Низко резко поклонился оставшимся.
И с опущенной головой быстро направился к выходу.
Но тут Алексеев избочисто-осторожной походкой преградил путь Государю – и начал что-то говорить, модулируя надтреснутое скрипенье в человеческую речь, – да началось в зале шарканье, и даже Свечину слышно было сюда не всё.
Вот что: Его Величество не по заслугам ценит труды Ставки, они делали, что могли. А он желает Государю счастливого пути и новой счастливой жизни.
Счастливой?..
Государь распашисто, нецеремонно обнял Алексеева, тоже заплакавшего, и трижды крепко облобызал.
Каждым долгим поцелуем благодаря за верность.
501
Держалась-держалась Мария – и вот заболевала, как остальные. А Ольга часто бредила при высокой температуре: правда ли, что приехал отец? и какие толпы пришли всех убивать? Здоровье детей поворачивалось снова к худшему в изнурительном цикле кори – и ещё будет милость Божья, если никто не оглохнет и не наляжет других последствий. Чтобы со всеми сразу вместе – ничего подобного не было долгие годы, да никогда. Послал же Бог такое испытание в самые страшные дни короны!
Слава Богу, Алексей болел в этот раз – легче всех. Но зато и отчётливое понимание событий настигало его от часа к часу.
– Так чт'o, я больше никогда не поеду с папой в Ставку? – изумлялся он.
– Нет, мой дорогой, никогда.
И спустя недолгое время:
– Я не увижу своих полков? Своих солдат?
– Нет, дорогой мой мальчик. Боюсь, что нет.
И ещё спустя:
– А яхта? А мои друзья там? Мы никогда больше не поедем на яхте?
Пока что из его «друзей на яхте» неузнаваемо переменился приставленный к царевичу дядькой боцман Деревенько: озлобился, огрызался. А Саблин, любимец Саблин, сподвижник всех яхтенных прогулок, теперь и капитан «Штандарта», – так и не появился во дворце!
Болезнь детей звала и требовала Александру Фёдоровну – но и заслоняла от той низости и унижений, которыми был теперь обложен и стянут дворец. От пьяных солдатских песен снаружи, вблизи. От глазенья через решётки парка. От того, что караулы Сводного гвардейского полка, вместо прежней красивой процедуры смены, теперь поздравляли друг друга с новорожденною свободой.
Никто не был освобождён из дворцовых чинов, арестованных в предыдущие дни, но к тому ж ещё арестовали и генерала Ресина.
От Ники пришло несколько телеграмм за эти дни – как всегда лаконичных, со скрытием всех чувств и мыслей от посторонних глаз. Эти телеграммы, как ни вчитывайся, не открывали главной тайны и даже не намекали: что же делается там, в Ставке, вокруг него и в самой Действующей армии? Начинается ли защитное движение? Опоминаются ли русские люди, чт'o они теряют в короне, в троне?
Конечно, не с Алексеевым, порченным человеком, с кем-то другим. С Эвертом?
Не вставал перед глазами государыни такой военачальник, который бы всё возглавил.