Красное колесо. Узел 3. Март Семнадцатого. Книга 3
Шрифт:
…Больше всего жертв было около гимназии Гуревича.
…Министры, прятавшиеся в Адмиралтействе, скрылись.
…С генералом Штакельбергом расправа была короткая: он вздумал отстреливаться из револьвера, его расстреляли на набережной и выбросили в Неву.
…У императрицы нашли проект сепаратного мира с Германией.
…Только почему-то в эти дни в Таврический дворец не приходило духовенство, не благословило
…Бывшие сановники, владыки, встретились в том самом павильоне, откуда с хохотом смотрели на муки исходившей кровью родины.
…Волнения в Балтийском флоте. Флот, по-видимому, ещё не отдавал себе отчёта в сущности великих событий. Команда неясно понимала, что весь офицерский состав восторженно становится на сторону народа.
А.Ф. Керенский просил матросов немедленно прекратить разгром русского флота, нужного русской демократии. Стоявший у телеграфного провода матрос-депутат объяснил, что волнения произошли по недоразумению. Число убитых и раненых чинов выясняется.
…Наша великая Февральская революция прошла тихо и безкровно, к великому нашему счастью.
434
Ничем не тревожима шла батарейная жизнь: не стреляли немцы, не стреляли мы, совсем тихо на передовой.
Позавчера из бригады просочился странный слух: что в Петрограде было кровопролитие, и убитых и раненых – 20 тысяч. Ни с чем не сообразно, совсем не поверили.
А вчера из пехоты пришло: что в Петрограде перемены в правительстве. Ну, значит, что-то, наверно, есть, узнаем. Потом Чернега принёс такой слух: что Родзянко хотел царицу заключить в монастырь, но она укрылась в английском посольстве, а теперь уехала в Англию.
Что-то, наверно, всё-таки произошло. Саму царицу офицеры сплошь не любили: хоть бы она и не путалась с этой скотиной Распутиным, но уже то, что допустила слухам идти и разъедать русскую судьбу, – нисколько бы не жалко, если б она в Англию уехала. Но как это может быть? а где же тогда Государь? Какой-то вздор козячий.
И заснули офицеры, настолько не придав значения, что когда рано-прерано поутру сегодня подпоручика Лаженицына вызвали к командиру батареи – он и не вспомнил этого ничего, а так как на фронте стояло тихо – то и подумал, что на разнос, в чём провинился, или куда-нибудь ехать срочно.
Землянка подполковника Бойе была саженей полтораста назад от орудий, по пути к штабу бригады, в маленькой куще деревьев. Денщик постучал, доложил и исчез. Лаженицын вошёл по дощатому полу, откозырял. Землянка была откопана глубокая, по росту подполковника, и оконце порядочное, на восток. Перед самым оконцем приделан стол, на нём бумаги, и за ним же сидел подполковник в кителе, в пенсне.
Очень неживо он голову повернул к Сане, был более чем угрюм. Показал ему сесть на стул сбоку. Саня понял, что дело плохо, вид разносный. Сел.
Показал сесть, а ничего не говорил. Неопределённо смотрел, и не на Саню. Ну да ледок и всегда был в нём.
Тут Саня заметил, что бумага на столе сверху была – не обычная деловая, рукописная или машинописная, но – отпечатанный типографский листок. Однако неприлично было ему скашиваться и читать заголовок.
Подполковник тоже не начинал. Вот обернулся. Близко было совсем, без фуражки, и свет достаточный, – и вдруг увидел Саня по ту сторону пенсне не те леденоватые, полунедовольные глаза, а больно захваченные. По этим неожиданным, небывалым глазам первый раз он видел подполковника растерянным – и испытал жалость к нему, ещё не понимая ничего. Ясно, что этот вечно твёрдый человек попал в беду и, может быть, метаться бы готов, если б не привычка к сдержанности.
Но подполковник не нашёл слов. А взял листок. И переложил его к подпоручику. Сказал даже не шёпотом, почти без звука:
– Прочтите.
И Саня прочёл крупное:
Что-о-о-о?
С чего это вдруг? Ни грома, ни грохота – отречение?!..
Читал быстро про себя. Да, народные волнения… значит, верно говорили… Сочли мы долгом совести облегчить народу… Он читал, не каждую фразу схватывая… Не желая расстаться с любимым сыном нашим… заповедуем брату нашему… И – всех верных сынов отечества к повиновению царю…
Значит – Михаил.
– Переверните, – сказал Бойе.
Саня перевернул листок, а там тоже было отпечатано и такой же крупностью стояло:
Вот это да!
И почти не читая – сразу к концу: так что же? кому?
И оказывалось: Учредительному Собранию, оно и решит образ правления.
«Учредительное Собрание» – эти слова приходилось Сане слыхивать не раз – как название небесного явления, спускающегося на землю. Не по саниному направлению ума, но так и осталось в сознании – священное облако.
Неохватываемое, неожиданное – кажется, происшедшее было слишком крупно, чтобы сразу его понять. Что же, конец вообще монархии? Республика?
А Бойе – недвижно высился перед Саней, – высокий жёсткий воротник, в нём – отдельная узкая голова под скромным бобриком, на лице – старо-застывшие вскрученные усы, нисколько не помягчевшие, не опустившиеся и сегодня, – а глаза потерянные. Овлажнённые.
Сколько же он над этим уже просидел? Не так же рано утром получил? Значит, с вечера?
Саня – сам должен был первый что-то ему сказать?
Бойе – голосом неозвученным, а доверительно, как никогда с подпоручиком не снижался:
– Я боюсь, Манифест дан не добровольно.
Брови ровные, как следы, натёртые от козырька:
– Есть странности в слоге.
Чуть перекосились:
– И почему – во Пскове?
И больными глазами искал найти подтвержденье догадки:
– Может быть – заставили подписать? Может быть – Государь несвободен?
Да, правда, почему так? Что изменилось? и почему во Пскове?
И Бойе доверился: