Красное колесо. Узел 3. Март Семнадцатого. Книга 3
Шрифт:
В безсилии оправдаться, в отчаянии – мичман пошёл в свою каюту и застрелился.
Утром адмирал Колчак тигром кинулся на «Екатерину», построил команду – и с пылкостью и гневом разносил её за глупость. У нас в России – масса людей с немецкими фамилиями, и они часто служат лучше нас. Вот умер недавно славный адмирал Эссен…
Команда прочувствовалась, просила прощения.
Но первая жертва – легла.
В характере Колчака было: не только не ждать, чтоб опасность миновала, но всегда бросаться навстречу ей, искать её, чтобы с ней столкнуться, имея собственное движение.
И пока он слал вынужденную телеграмму новому правительству, что Черноморский флот и севастопольская крепость – всецело в распоряжении народного правительства и приложат все силы для доведения войны до победного конца; и Гучкову как морскому министру отдельно (он, по крайней мере, всегда хотел флоту добра, а может быть сейчас согласится на босфорскую операцию?..); пока это всё, – распорядился адмирал немедленно собрать на берегу в казармах полуэкипажа на Корабельной стороне по два представителя от каждой роты – с кораблей, береговых команд и от гарнизона.
Телеграфили, сигналили – и представители рот собрались меньше чем за два часа, недоумевая: такой не было во флоте формы встречи и формы обращения адмирала.
Собралось – человек триста, чернели и серели на скамьях. Адмирал вышел перед ними на помост и заговорил звонко и как бы радостно. (Встреча с бедой всегда вызывала в нём ощущение как бы и радости.)
Он объяснял им, как понял, к тому и не готовясь, слишком прост был рисунок: царя больше нет, но война продолжается. В Петрограде – новое правительство, которое и будет думать о нужных изменениях. Они и притекут, когда это понадобится. Но пока что – война продолжается, и нам остаётся: строгая служба, бдительность к врагу и полная дисциплина. Сохраним же силу против немцев!
Так неизбалованы были матросы речами, да ещё адмиральскими, – появление Колчака прошло очень хорошо. Хлопали в ладоши. И вид, и лица – обещали всё исполнить!
Раздался вопрос: вот есть «приказ № 1», исполнять ли его? Уже слышал Колчак об этой белиберде, переданной по радио из Царского Села, и ответил:
– Пока он не утверждён правительством – он для нас не закон. Почему приказ петроградского совета депутатов может быть обязателен в Севастополе или в Одессе?
По окончании – Колчак не придумал их строить снаружи, а выходил в автомобиль мимо чёрной гурьбы.
Доброжелательны, в осмелевших улыбках двигались лица, и глаза пялились рассмотреть совсем вблизи адмиральскую невидаль. И один высокий губошлёпистый матрос вдруг прогудел:
– Вот, ваше превосходительство, в кой век проняли вы нас своим вниманием! А что вы нас раньше так не приглашали? А заведёмте, чтоб мы всегда вот так собирались!
На него свои же крикнули, чтоб не смел, что он, очумел? А другие подгудели, что – да. И – глаза, глаза испытательно горели на адмирала, – в соотношении, какого он не помнил с мичманской службы.
– На военной службе – не положено, – улыбнулся, только и нашёлся Колчак.
На улицах Севастополя зеленела татарская жимолость, уже благоухало, вот-вот зацветёт миндаль. Стоял ярко-голубой солнечный день. Высокие берега бухты в молодой траве. Моторная шлюпка, вспенивая синюю воду с солнечными бликами, несла адмирала к «Георгию». А он ещё всё испытывал это простое народное движение, доверчивое, но и настойчивое прикосновение.
На военной службе так не положено, но вот же он провёл. В этом была и смелость находки, открытие общения! Но в этом была и угроза: за этим эпизодом провиживались сотни таких.
Даже весёлый вскарабкался он по трапу.
А едва вступив на палубу – увидел флаг-капитана оперативной части, без лица.
Что ещё?
Шифрованная телеграмма.
В Гельсингфорсе убит матросами вице-адмирал Непенин!
Как влилось чугунное во всё тело и отняло движения.
Догрёб ногами до каюты, погрузился в стул.
Адриан!
Брат-адмирал!..
Как спасти – командный состав?
Как спасти Черноморский?..
439
В Ростове весна всегда прорывается рано, каким-то тревожным духом – ещё в феврале. А сейчас, опустясь с широты Минска, Ярослав был тем более поражён ударом тепла и весны, смешанным запахом тающего снега, конского навоза и первых почек. При внутренней тревоге, с которой он приехал, этот мягкий удар пришёлся ему и самым желанным, его он и искал! – и самым больным.
Он приехал в отпуск как будто к маме, сестре и брату, – на самом деле даже к самому Ростову больше, чем к ним. Потому что при камнях его, в нишах его и проходных парадных, на бульварах и в провале между Садовой и Пушкинской (и в каждом переулке по-своему) задержалась, осела, как неразогнанный дневным солнцем туманец, – какая-то несытая тайна его юности. И эту тайну он приехал дознать, собрать ладонями, перешептать снова. Где он сам за это время ни воевал, ни прошёл, а тайна – странно – осталась именно только в этом городе. Нигде в другом месте одинокое шатание не могло так душу уводить и щемить, как здесь. Только отсюда, оказывается, он мог исследить и найти. Только здесь, где это розовело на восходе, – могло разгореться и жаром. Так он был устроен.
У него не было ни невесты, ни ждущей любимой. Но сразу несколько нежных и острых воспоминаний он вёз в груди, и они распухали в ворох надежд. Ни одно из них не было подкреплено свежею перепиской, но мнилось – все эти девицы на прежних местах, и каждая готова продолжать с ним оттуда, где они остановились.
И так поехал он трамваем за Крепостной переулок в Нахичевань к Ларе – а она, оказалось, уехала со всею семьёй. И с большой надеждой он искал на Тургеневской Тому – и застал её помолвленной. И ещё одно застарелое нежное знакомство – Нюша Кочармина – повлекло его ранним утренним местным поездом в соседний Новочеркасск. Но Нюша и вовсе оказалась замужем, и Ярик, конечно, не пошёл по новому адресу. А познакомился с братом её Виталием, кончающим гимназию, а на будущий год хочет в Ростов в университет. Такой светлый умный юноша, звал его заходить к Харитоновым, когда будет в Ростове.
Никого не нашёл! Но все уличные углы, впадины, тупички, скамьи под акациями, сейчас голыми, мреяли Ярославу, что помнят, остались верны, благодарят за возврат.
А на улицах уже продавали для кого-то букетики фиалок и подснежников. И такие свежие, цветущие, уже в весеннем опоминаньи мелькали лица девушек, прелестные как нигде.
Необъяснимо, но почему-то он должен был искать только на следах своей юности.
Один случай днём на Садовой поразил Ярика. Солдат при костыле с двумя георгиевскими крестами и с медалями на шинели, народ перед ним расступался. Вдруг он подошёл к вышедшей из магазина даме и, козыряя, что-то сказал. И дама быстро достала из ридикюля и дала ему ассигнацию. Ярик остановился, поражённый: раненый георгиевский кавалер просит милостыню? Невиданно! Но тут же к солдату подступил штатский и, взяв его под руку, стал тянуть прочь, что-то говоря. Солдат упирался. Стали останавливаться прохожие, раздались голоса: «Куда ты его тянешь?.. Герой! Он кровь за нас проливал!» Закричала другая дама, что от фараонов житья не стало. Штатский, видимо полицейский агент, кричал, что это вовсе не солдат, а мазурик переодетый, «мы его знаем! он и не хромой!». Полнолицый бритый господин в богатой шубе и шапке: «Кто это мы?» – и требовал, чтобы агент показал удостоверение. У края тротуара стояла баба с деревянной лопатой, сказала Ярику: «Моего сыночка убили, а эта сволота понаехала, зарабатывает, жалобит людей». Но толпа густела, кричали в несколько голосов, и все на агента. Ярик шагнул вступить, но тут агент достал турчок и резко засвистел. И с угла сюда заспешил рослый городовой. Агент сорвал колодку с крестами с шинели жулика. Хорошо одетая толпа стала расходиться и слышалось: «Опричники!»