Красное колесо. Узел 3. Март Семнадцатого. Книга 4
Шрифт:
Шёл к ней – и зашёл в цветочный магазин. Этого вида торговли революция не прервала, и толпа не громила этих магазинов, и цветы откуда-то всё время поступали. Социал-демократу, да даже и офицеру-республиканцу сейчас идти с букетом цветов было смешно – но тут уже недалеко. Насобрали ему каких-то в хороший букет, с перевесом красного.
Сейчас – знакомая прислуга, занятая уборкой, уже введя Сашу в промежуточную комнату, при нём постучала к Ликоне в дверь.
А Еленька уже не только не спала, но появилась на пороге – в платьи, не по-утреннему праздничном, и сама – сияющая, даже воспалённая от сияния.
Саша – вздрогнул, не ожидав такой встречи.
И тут же понял: да это – не к нему.
Её взгляд был готовно уставлен, но это – пока она не осознала его появления.
А вот – поняла.
В этой комнате он уже бывал, она тут принимала его – но сейчас тут закатан был ковёр, мылся пол.
Ликоня повела головой, как лошадка по несвободе, – и отступила. И головой пригласила войти в свою комнату. Ещё не сказала слова никакого – ни радости, ни упрёка, зачем же он так внезапно, и утром.
В ней так много было сейчас необычного, Саша не успевал всего охватить: что же? Изумлённая? – но и отсутствующая. Глаза – как воспалённые от безсонницы, но ничуть не утомлённый вид. А одета, хотя утро, в прекрасное вечернее платье – узкое, алое, но с синим пробрызгом или отливом. Почему? Примеряла?
Саша забирал её глазами, и не пытаясь скрывать восхищение. Это не только была – та, к кому он шёл, но и выше! и прекрасней! Как она изменилась за эти две недели! – вдвое? втрое? Покрасивела? – это мало сказать. Лицом её завладевало победное шествие красоты.
Не шествие – нашествие! Поселилось – и нескоро уйдёт.
Он подал ей букет – не галантно, не гостинно, а двумя руками, выбросив их вперёд – молодо-дружески, восхищённо.
И – выиграл: не могла ж она просто так бросить букет, надо обрезать, в вазу поставить, или прислуга сделает. И – вышла.
А он – остался в её комнате один. Оглядывался во все стороны, стоя.
Ощущение было, как если б он обеими руками погрузился в саму Ликоню – под локти её, или под рукава, или под локоны чёрные на плечах. Не только дразнящий запах этой комнаты – духи и ещё что-то, но разбросанные, разложенные, застигнутые как они есть предметы и приметы её жизни, на стене в овале силуэт чёрной тушью, ещё декорации театральных спектаклей – фу-у, голова закруживалась, пока он поворачивался в полный круг, – до чего ж инородный мир – а захватил бы его весь в один загрёб вместе с Еленькой.
Хотя понимал он, понимал, что ему никак не шло бы таскаться с ней по каким-нибудь «Бродячим собакам», приютам взъерошенной театральщины.
Вошла, неся букет уже в вазе. Как тяжёлое, как через усилие. Поставила на столик.
Она не только, кажется, не сказала ему ещё ни слова? но и голову несла как-то мимо, но и полными глазами не посмотрела прямо, кроме того первого взгляда на пороге, непонимающего. Не помнил её такой чужой.
И – никогда ещё не был так остро прохвачен ею. И ещё будоражило это вечернее платье поутру. Шла она на дневной спектакль? – так будни. И совсем же рано.
– Ты куда-нибудь уходишь? Генеральная репетиция? – спросил он, имея в виду как тогда с «Маскарадом».
Но этот вопрос и заставил её поднять полный взгляд к нему в глаза. Мгновение смотрела прямо-прямо, как он и хотел. Не только глаза её, тёмно-тёмно ореховые, без близкого понятного поверхностного выражения, сосредоточенные в себе, – а и ресницы как будто сгустились, и маленький рот не был детско-подушечным, как всегда.
Провела одним плечом безпонятливо:
– Репетиция?
А поняв – удивлённо и как бы с гордостью:
– Нет.
Не понял тона. Разве это уже её не увлекает?
– Но не на курсы же? – почему-то возразил, безсмысленно.
– На курсы? – вовсе удивилась она. И верхняя губа её, вот чудо, удлинённая, – повелась как-то вбок, не с сожалением, но… – Так их же нет теперь.
– Ну как, – обиделся он за революцию, но механически. – Сходки. Общественная работа. Вероника, многие ходят.
Еленька колебнула бровями, как не веря. Колебнула плечом. И как о потерянном:
– Да нет, уж какие теперь курсы.
Трёх недель не прошло от вечера её именин – и как изменилась! Конечно, и Саша изменился, и все, исторически прошла эпоха, но…
– Ты – очень изменилась! – выговорил ей своё удивление, но и восхищение.
– Ты – тоже, – провела она взглядом.
А! Всё же – видит. Заметила. Хотел бы услышать, что – изменился к лучшему, боевому. Но Еленька какая-то невнятная была: посмотрела, сказала – внятно, а тут же – уколебнулась головой, ушла взглядом.
Они всё стояли.
Села на маленький стул без спинки, взяла от зеркала. Ему указала на кресло:
– Садись.
В том тоне, что: раз уж пришёл.
Он сел и теперь не мог смотреть во все стороны, а определился его обзор так: сама Еленька (спиной к окну, уже в глаза её не вглядишься), проход к окну – а по другую сторону её кровать. Под оливковым покрывалом.
Когда он шёл сюда, он думал: для разгону будет ей рассказывать. Во скольком ярком, необычном он участвовал за эти две недели, она наверняка ничего такого не представляет. А этим рассказом и дать ей почувствовать, что он – герой наставшего времени, из тех, кто и дальше поведёт. Это – должна она ощутить.
Но так не в лад, в случайностях пошла сразу встреча, короткими недоумениями, так видимо он пришёл некстати.
И это вечернее платье с раннего утра…
– Так ты всё-таки идёшь куда-нибудь?
– Нет, – тихо.
– Я тебя задерживаю?
– Н-нет, – не так уверенно.
Но уж как ни пришёл, а уйти он не мог без серьёзного. Напрямую, не хитря.
– Почему ты ко мне так переменилась, Еленька?
Она повела одно плечо немного вперёд, другое назад. И так же рассеянно: