Красное колесо. Узел 4. Апрель Семнадцатого. Книга 1
Шрифт:
– Так! Так! Ура! Клянёмся! – одобрительно и долго кричали ему, когда он уже и ушёл, – и кричали против Ленина. А за Ленина тут никто и не заступался.
А после Гучкова вышел на балкон подбинтованный солдат со свеженьким Георгием на груди. Толпа навострилась. Он объявил, неробко:
– Я состою в автомобильной роте. Когда я сегодня днём увидел шайку бандитов-ленинцев, которые мешают течению жизни, и их флаги «долой войну», и сами кричат «долой войну», – а по-моему, «долой войну» – это «долой Россию». И я с товарищами солдатами стал протестовать, и древки у них вырывать, ломать. И в нас стреляли, и меня ранили. И вот только что министр Гучков наградил
В толпе поднялось ликование.
– Как фамилия?
– Моя? Гилевич!
– Да здравствует Гилевич! Спасибо Гилевичу!
А тут стали съезжаться и министры, правильный был прогноз. Первый – князь Львов, и его встретили оглушительными криками доверия. И он в ответ говорил перед дверью, но таким слабым голосом, что остальным потом передавали по рядам.
Что он благодарит за поддержку. Что без этой поддержки правительство не могло бы жить. И вы все хорошо делаете, что боретесь против анархии, – но боритесь только словом, только словом. А уж свободу охранит Временное правительство, которое готово и умереть за всех вас. Чувство чести русского народа поможет ему найти путь к правильной жизни и устоять против кучки смутьянов.
Не успели отпустить князя с благодарностями, как в огромном автомобиле подъехал толстенький Коновалов. Кричали «ура», получили речь и с него:
– Граждане! Наша основная задача быть на высоте требований, которые нам ставит история. Несколько месяцев назад русский народ был рабом. А теперь он свободен, и воля его будет выражена на Учредительном Собрании.
Ура-а-а-а! Тут перехватили Терещенку, с белоснежной грудью и чёрной бабочкой:
– Доверие, которое мы встречаем у населения Петрограда, и поддержка, которую в эту тяжёлую минуту нам оказывает Совет рабочих депутатов…
Ура-а-а-а! А вот и Некрасов. Бойко, звонко:
– Граждане и солдаты! Приношу вам глубокую благодарность за доверие. Мы относим его не к себе, а к той здоровой идее государственности великого русского народа, которая возьмёт верх над анархией.
Так дождались и героя дня – Милюкова. Он остановил свой мотор поодаль и хотел пройти скромно мимо, но не тут-то было. Потребовали речи, да с балкона. И вот – его достойная фигура с седой головой в очках выступила на балконе. Ещё и луна посвечивала туда сквозь деревья. И полилась как будто специально подготовленная речь:
– Граждане, в вашем привете я нахожу новые силы для своей ответственной работы. Скажите мне, в чём я заблуждался, – и я искренно покаюсь вам в своём заблуждении. Ошибался ли я, когда говорил, что Россия не заключит сепаратного мира? – («Нет, нет!») – Ошибался ли я, когда говорил союзникам, что Россия требует освобождения угнетённых национальностей? – («Нет, нет!») – Имел ли я право сказать, не желая аннексий, что мы не дадим врагу отрезать у нас родную землю? – («Да! Да!») – Согласны ли вы, что нужно добиться, чтоб эта война была последней войной? – («Да! Согласны!») – Если вы согласны – то вот это и было в нашей ноте, которую приняло единогласно всё Временное правительство! Граждане! Я – первый слуга народа, и первый охотно подчинюсь его воле. И если бы воля его была иной – я счёл бы долгом сложить с себя бремя власти. Когда из тёмных углов выходит измена – свободная воля русского народа нам особенно дорога. Мы опираемся не на силу штыков, а на ваше доверие. Но если вы сегодня пришли сюда эту власть защитить, то я могу сказать вам: да, русские граждане, вы заслужили свободу, вами завоёванную, если умеете так её отстаивать! Мы ещё с вами встретимся в хорошие, светлые дни нашей победы над врагами! Я не посмел бы вам этого сказать, если бы не знал, что это и будет так!
Долго гудела овация в воздухе, Милюков раскланивался. Наконец ушёл внутрь, должно было заседать правительство.
И те, кто знали, что Керенский, по несчастью, в самые эти роковые дни как раз и заболел, – понимали, что больше уже ждать некого, и начали оттекать. А те, кто не знали, – справедливо ждали Керенского.
И – надежда их не обманула, вот что! Да! Вдруг раздался резкий автомобильный рожок со стороны Невского – толпа готовно раздвинулась – и при фонарях набережной увидела своего любимца.
Что поднялось! Какие в'oсплески! Славили! просили речь!
Но Керенский – бледный, тонкий и, видно, еле на ногах, всё так же одна рука подвязана у бедняги, направо и налево показывал свободной рукой на своё горло, что говорить он – увы, не может.
И адъютант объявил, что гражданин министр Керенский вчера был очень серьёзно болен и совсем не выходил, а сейчас больной приехал на экстренное заседание, но врачи запретили ему говорить.
Увы, увы. С криками «да здравствует Керенский!», «да здравствует Временное правительство!» – толпа стала расходиться.
Керенского – внутри не ждали. Покосились, переглянулись.
Члены правительства начинали заседание смущённо, придавая лишней неискренной бодрости поглядываниям друг на друга.
Дела их чётко вёл Набоков, строго озабоченный. Были вопросы очередные, с подготовленными заключениями. Были вопросы внеочередные. А можно было обсуждать события сегодняшнего дня.
А можно и не обсуждать. За весь этот день (как и за вчерашний) правительство никак не вмешалось в безпорядки на улицах, предоставляя расхлёбывать их Исполнительному Комитету. Ничего не сделало даже для своего сохранения. А – как само потечёт.
И теперь они поглядывали друг на друга, с трудом скрывая своё изумление, что они благополучно пережили эти два дня, и вот – целы. И вот – заседают.
И анархия подавлена.
Милюков наливался победой. Надо сейчас постановить, что ни один министр не имеет даже права – уйти с поста по политическим соображениям.
А Гучков мрачно опустил голову подбородком на грудь. Ему было стыдно этих двух дней. Себя в них.
И потрясён был неудачей Корнилова. И не помог ему ничем.
Но об этом всём – этим министрам он говорить ничего не мог больше.
86
Хотя «красная гвардия» так и не выиграла Невского за целый день, а даже всё более проигрывала его от дневной стрельбы, – но, по большевицкой (и межрайонской) воле, какие заводы слушались их – те должны были своё промаршировать по главному проспекту, хоть и в сумерки, чтобы не дать буржуазии покойно ликовать.
И так они проходили все вечерние часы, и всегда по этому плану – с вооружённой колонной впереди, а то и сзади. Осмелевшая многолюдная невская публика уже не так пугалась винтовок, а всё же остерегалась. Но даже и после дневной стрельбы нигде не появилось в отпор вооружённых солдат. А рабочая милиция, красногвардейцы, хоть и бодрились своей заряженной винтовкой за плечом, но не было у них ни солдатской уверенности с ней обращаться, иные ещё и не стреляли ни по разу никогда, ни – развязности всамделишно стрелять в живых людей. Шли-то они с винтовками, но сами побаивались их.