Красное колесо. Узел 4. Апрель Семнадцатого. Книга 1
Шрифт:
Во всём зале – перекаты криков, ругательств, кажется – перестрелка начнётся вот сейчас тут. Чхеидзе без перерыву звонит в колокольчик, но только по соседству его и слышно.
Что теперь? Как исправить? Зал враждебно буйствует. Сами же мы и испортили, левая рука не знает, что правая. И наши активные силы – там, на улицах, а здесь не хватает нас.
И Коллонтай не находилась. Да что можно через этот грохот?
Долго крутилась буря в высоком зале. И уже не колокольчиком, но поднятыми руками нескольких из президиума воззвали послушать – Дана.
Плотный, холодный, круглолицый (из самых безнадёжных и наглых соглашателей), озабоченно и неприветливо (его манера, отчего никогда не будет вождём масс) продолжил информацию. После суматохи около пострадавших снова собралась толпа. И раздаются нарекания на рабочих. Раненые солдаты окружены солдатами, которые говорят против рабочих, что это рабочие стреляли. Это очень опасно. Надо принять все меры против контрреволюции. (Всё же – и он не смеет выговорить, что стреляла – рабочая гвардия. Рубеж совести. Ещё не так плохо.) И раздаются нарекания – на сам Совет! Необходимо что-то, как-то…
И опять, опять закрутились вихри по залу, не давая никого слушать.
Что делать Александре Коллонтай? Выступление сорвано. Тихо элиминироваться (но не тупя глаз, алые отвороты!), спускаться к своим, искать решение там. Небывалый случай! – большевик, не докончив речи, добровольно уходит…
В президиуме совещаются, совещаются, пишут что-то. Потом встаёт в рост высокий Церетели и поднимает руку. Стоит так. Удивительное у него влияние: вот смолкли, его – готовы слушать.
А он – не сам говорит, он умирил зал для Чхеидзе. А Чхеидзе дал слово Скобелеву. А Скобелев выступил на опустевшую трибуну и стал читать проект постановления, декретным голосом:
– …Прекратить манифестации, демонстрации и митинги на улицах в течение двух дней. Считать изменником делу революции всякого, кто будет звать к вооружённой демонстрации, кто позволит выстрелы на улицах…
Поворачивают Совет против большевиков! Молненное кручение: как остановить? что противопоставить?
Скобелев от себя:
– Те, которые открыли стрельбу, – изменники, враги народной свободы. Они – тёмная сила, с которой надо бороться всеми… – запнулся, – законными мерами.
А-а-а!.. ну, тут мы вас…
– …Пытаются вызвать гражданскую войну, которая может погубить все завоевания народа.
И Дан, на правах свидетеля, добавляя в паузу:
– Не хочется верить, чтобы рабочие могли стрелять в солдат. Тут работала чья-то провокаторская рука. Тут дело контрреволюции, а потому нужны решительные меры.
Так! Коллонтай озарилась – и с места, во весь голос:
– Объявить изменниками тех, кто травит товарища Ленина!!
Скобелев замямлил:
– Такой резолюции принять нельзя, но мы – против всякого возбуждения страстей. Поручить Исполнительному Комитету прекратить вообще всякую травлю.
Прорываются из зала ещё предложения:
– Закрыть все буржуазные газеты на несколько дней! Не дать им агитировать!
– Осудить политику Ленина!
Могучий рык наших. Отвергнуто.
В этом шуме – проводят голосование за свою соглашательскую резолюцию о ноте и собирают нужное им большинство.
Заголосовали-таки нас. Скандал.
Сектор большевиков стучит скамьями и топочет ногами: дайте огласить нашу, большевицкую резолюцию!
Не дают.
Президиум настаивает сквозь гул и безпорядок: всем членам Совета теперь разойтись для энергичнейшего воздействия на товарищей, для прекращения кровопролития. Оружие – всем оставлять в казармах и на заводах. Сейчас расходиться по улицам вместе по два, солдат и рабочий, чтобы видели, что мы друг другу не враги. И объяснять смысл постановления Совета.
А мы – остаёмся здесь! (Команда.) Мы – наступаем!
Чхеидзе складывает руки над головой почти молитвенно. Не слышно, но можно догадаться: только не допустить розни между рабочими и солдатами! Тогда – мы погибли.
Большевики собрали глотки воедино:
– Никуда не уходим! Продолжаем собрание! Объявить председателем – товарища Ленина!
85
Топчась в большой толпе, особенно позади, медленно что доведаешь. Толклись, толклись на Мариинской тысячи уже в сумерках и даже при фонарях, и тут узналось: наши министры соберутся в доме военного министра, на Мойке.
И начался медленный отток и круговое завихрение – и потекла часть толпы туда. На углу Гороховой толпилась своя большая сплотка с флагами, ожидая, что вот-вот тут будет проезжать Милюков.
И воодушевление одних заставило их стоять и дальше. А воодушевление других – течь к довмину.
А противников, а врагов, а ленинцев – уже никого тут не оставалось, даже отдельных агитаторов. Везде – победившее здравомыслие.
Долились до довмина, а тут уже дотолпу нет. Стали звать, вызывать, просить, – из двери вышел на тротуар, в сопровождении двух адъютантов и в кителе без погонов, – всей России так известный, приземистый, даже квадратноватый Гучков. Поднялось громкое «ура». Значит, не обойтись без речи.
Голос его не был сильным сейчас, но у набережной Мойки и глубина небольшая, и кто протиснулся к дому, тем слышно. Просил военный министр и дальше поддерживать Временное правительство. И дать отпор тем, кто хочет добавить к ужасам трёхлетней войны ещё и ужасы внутренней. Приложить все усилия, чтобы самим не пролить драгоценной русской крови, и так уже сколько её пролито германцами.
Ближние слышали, и кричали «ура», и, подхватив министра на руки, внесли его внутрь. Но те, кто стояли на Мойке в стороне, – стали просить, кричать, чтобы министр вышел на балкон и сказал ещё оттуда.
И он – появился там, и сказал строже:
– Дорогие друзья! Новый ужас братоубийства устроила кучка людей, которым не дорого будущее России, и даже уверен я, что эти люди оплачиваются немецкими деньгами. И тёмная, невежественная толпа пошла за ними. Никогда Россия за всю историю не переживала такого ужасного момента, может быть и в Смутное время. Да будут эти люди прокляты! Я призываю вас к объединению. Поклянёмся, что мы не дадим растоптать свою свободу. – (Из толпы: «Клянёмся! Клянёмся!») – Поклянёмся, что мы поддержим наших братьев, которые страдают в окопах. Я верю, что замешательство пройдёт, да оно уже и кончилось, – и Россия снова возвеличится!