Красное колесо. Узел 4. Апрель Семнадцатого. Книга 1
Шрифт:
Он уверен был в этом! Но и западные социалисты оказались подвержены тому же головокружению. Вот 8 апреля приехал Альбер Тома (теперь он во Франции и министр). Тома особенно засверкал глазами от русской революции, тотчас стал поддакивать Совету – и вовсе выбивал почву из-под Милюкова: как же призывать к верности союзникам настойчивей, чем это делает французский министр военного снабжения? На приёме в Мариинском дворце пытался его поправить: «Несмотря на переворот, мы сохраняем главную цель этой войны – уничтожение немецкого империализма. И франко-русский союз связан со звуками марсельезы в России. Благодаря демократизации Россия стала вдвое сильней и вынесет все военные невзгоды». Но и тут – в своей среде! – безсовестный Керенский дал подножку: «Мы, русская демократия, раз навсегда прекращаем все попытки к захвату. Наш энтузиазм истекает не из идеи отечества, а из братства народов, и как мы тут влияем на свой буржуазный класс – так и вы там влияйте на свои!» (И ещё одним унижением было, что Милюков же должен был его и с русского переводить…)
Но Павел Николаевич на своём посту не мог потерять ощущение всей глубины государственной традиции – ну хотя бы от XVIII века, не мог не чувствовать за своей спиной ну хотя бы Остермана, Бестужева-Рюмина, Никиту Панина, Румянцева, Горчакова. После полоумного советского Манифеста 14 марта (кстати, скандальнейше безотзывного по Европе) – он тоже не мог молчать и не отстаивать разумную точку зрения. Да показалось тогда: народная стихия улегается, перелом к лучшему в гарнизоне, печать имеет смелость укорять рабочих в отлынивании от работы, – и можно же подать голос и министру иностранных дел? И он побеседовал с журналистами: об освобождении славянских народностей от Австрии, о слиянии австрийских украинских земель с Россией, о ликвидации турецкого владычества в Европе и что обладание Константинополем – это важнейшая проблема войны, а нейтрализация проливов вредна для России. Обладание Царьградом всегда считалось исконной национальной задачей России. И что пресловутая формула «без аннексий и контрибуций» есть формула германская, а для союзников неприемлема, Германия – должна возместить убытки от своей агрессии.
Но надо же так неудачно: появилось это в газетах в день похорон жертв революции 23 марта (и рядом со зловещим нашим стоходским поражением) – и было истолковано как вызов демократии, игнорирование революции – вообразить было нельзя, как расхлещутся социалисты, буря! – и перекинулась внутрь правительства, и робкий князь Львов не в первый раз отступился от Милюкова, а Керенский публично опроверг: это было частное мнение Милюкова, а не взгляд правительства, – и это уже не первый раз за мартовские недели его «частное мнение».
Так что ж получается: ничего нельзя и заявить?
А напуганная свободная пресса – не защищала Милюкова.
А социалисты уже не только бранились, но прямо лезли направлять, советские с ножом к горлу стали требовать: правительство должно публично отказаться от завоевательных целей. Церетели, к счастью теперь заменивший в Контактной комиссии грубияна Нахамкиса, убеждал Милюкова пламенно, горя тёмными глазами: именно, не теряя времени, послать ноту союзникам (уж Павел Николаевич сумеет выразиться дипломатично, верил Церетели) и одновременно обратиться к армии и к населению с торжественным заявлением: во-первых, разорвать с империалистическими стремлениями, во-вторых, обязаться предпринять шаги к достижению всеобщего мира. Он убеждал, что тогда правительство приобретёт огромную нравственную силу, «за вами все пойдут как один человек, последует небывалый подъём духа в армии и так проявится творческая сила русской революции.
Церетели подкупал и тоном своим, и манерой, хоть и сам усумнись. Но нет, Милюков твёрдо понимал всё положение – и уже сразу отодвигал «во-вторых» и сильно оспаривал «во-первых»: ничего это обращение не даст и только испортит отношения с союзниками и с могучей вступающей Америкой.
Однако – не было тыла за спиной: сами же министры полухором упрекали Павла Николаевича, и надо было удерживать их от порывистого согласия.
Трагедия состояла в том, что тут возник не какой-то маневренный тупик, случайная острая ситуация, из которой надо только изощрённо, ловко вывернуться, – но это был принципиальный тупик всем понятиям всей жизни Павла Николаевича, шлагбаум, отрицавший всякий смысл его деятельности. То было и трагично, что он знал свою абсолютную правоту – и полную неподготовленность своих оппонентов. На утопическую доктринёрскую точку зрения социалистов, младенческие бредни этого Церетели, солидная дипломатия стать не могла. Революционные безпорядки в Германии? поддержка германской социал-демократии? – абсолютно необоснованные надежды, вы уже имели время убедиться. Австрия – да, очень хочет мира, но без разрешения Германии не посмеет его заключить. Что за фанатическая узость: естественное стремление России обезпечить свою безопасность – заподозрить в «империализме»?
И на следующий день среди одних министров: из-за чего и свергнуто старое правительство? – за неспособность довести войну до победного конца. И мы теперь повторим его ошибку? – так свергнут и нас. Теперь, когда в войсках энтузиазм от нового строя, вы же видите – столько поддержки от фронтовых депутаций, установилась духовная связь правительства с армией, – и вдруг нам начать пятиться перед чьей-то усталостью? Да не имеем мы права забывать о национальных задачах и интересах России! Нам нужен окончательный и длительный мир – а для этого решительная победа. Мы уже заявляли, что русский народ не стремится к захватам, к покорению других народов, – но не допустить же и собственного уничтожения! Как? – война унесла миллионы русских жизней – и теперь вернуться к status quo? – невероятно! Не захваты, но должно произойти органическое переустройство Европы. Аннексий для себя в Европе? – не хотят и союзники (колонии у Германии они отнимут в Африке), но именно мы, русские, нуждаемся в проливах. Да как бы кто ни смотрел теоретически на возможность изменения целей войны – не сейчас же это поднимать, когда военный успех борьбы ещё не окончательно выяснился. В таких условиях нельзя же на ходу менять задачи, взаимно уговоренные с союзниками. А сепаратный мир?? – страшно подумать, он вычеркнул бы Россию из списка великих держав – и был бы гибелен для завоеваний революции. Нет!! – на такой путь русская демократия не станет! Conditio sine qua поп: вместе с союзниками – к окончательной победе!
Однако министры, расслабленные давлением Совета, мялись – и совсем ничего не уступить было невозможно. Какое-то заявление приходилось дать. В правительстве теперь больше половины составляла, как Павел Николаич называл, «оппозиционная семёрка» – и во главу её выдвинулся даже не князь Львов, он только покорно примыкал, – а звонкий фигляр Керенский, на заседаниях правительства стесняющий своим присутствием, нельзя откровенно высказываться. То, приехав из Кронштадта, он безсовестно лгал даже министрам в узком составе, что там всё якобы успокоилось. То, с 21 марта, необъяснимым путём объявлен заместителем князя Львова, а когда в конце марта министры второй раз ездили в Ставку, то в газетах было обозначено, что «просили» Керенского принять на эти дни председательство. Ещё усвоил он себе отвратительную привычку во время заседаний правительства нервно расхаживать по залу, то подходить, то далеко отходить, как будто он самый главный тут, может их и покинуть. А однажды устроил Милюкову мерзкую сцену, раскричался и просто убежал. Скрытая с поверхности, тянулась безотказная связь его с Терещенко-Некрасовым-Коноваловым. Близоруко примыкали к ним неуравновешенный второй Львов и безликий Годнев. Вот, с податливым князем, и семёрка, большинство в кабинете. А Гучков – всё болел или уезжал, хмуро уклонялся от всяких коллизий внутри кабинета. А Шингарёв фанатично упёрся в земледелие и продовольствие. Мануйлов – не фигура, не поддержка.
И проклинал себя Павел Николаевич, где же были его глаза и разум, когда он единовластно составлял правительство? Мог взять больше кадетов, и кадетов настоящих, не предателей, как Некрасов, да Набокову первому дать важное министерство, и Винаверу, да насколько Бубликов энергичный был бы тут хорош. Да и премьером – во сто раз было бы лучше иметь тут громового патриота Родзянку, чем мямлю Львова. Не предвидел, что так сразу покатит налево. Чего тогда опасался? какие-то дутые вздорности преувеличил, переуступил и перелавировал. Его лучшее качество – компромисса и лавирования – и подвело в те дни.
Но – хоть теперь бы оно должно выручить. Не имея силы не уступить вовсе, Милюков каменно упёрся, что не оформит этой новой декларации как дипломатическую ноту союзникам, а лишь – обращение к гражданам России. (А уж тем более – не будет вырабатывать для союзников проекта коллективного заявления! – никогда он не возьмётся передавать давление на союзников – это неблагородно.) И конечно же не вставит этой ходячей пошлости «без аннексий и контрибуций», как его вынуждают. Заяви мы «отказ от аннексий», господа, это ни на шаг не приблизит нас к миру, но выявит перед Германией и перед союзниками нашу военную слабость. Милюков тщательно подбирал выражения декларации 27 марта так, чтоб они не исключали его истинного понимания задач внешней политики и не потребовали бы никаких реальных перемен в её курсе.
Тут душевно помог Набоков: да изощритесь выразить эти «аннексии и контрибуции» настолько иносказательно, что сохранится reservatio mentalis, простор для самого широкого и субъективного толкования. И такое сегодня обращение к народу никак не есть дипломатический документ, не expressis verbis, и никак потом не свяжет нас на мирных переговорах: победителей не судят, кто будет помнить это обращение? Да вон президент Вильсон выражался же и так, что вообще никто не должен победить в этой войне, – а сейчас вступил в войну с другим тоном, и никто ему не напоминает.