Красное колесо. Узел 4. Апрель Семнадцатого. Книга 1
Шрифт:
И ещё же разливалась демократия: все национальности стали требовать своих отдельных частей – как будто это можно переформировать на ходу войны! Была допущена прежде слабость, поощрили латышские части, потом польские. И теперь – другие требовали, больше всех украинцы, приезжала в Ставку делегация во главе с харьковским адвокатом в чине подпоручика. И просили – сразу корпус, и будто Гучков им уже обещал. Алексеев замялся с ними, обещал похлопотать о двух бригадах. (А вскоре узнал, что Брусилов, не спросясь, уже украинские формирования как будто и начал. И уже требовали: чтобы по всей Украине стояли только украинские части и чтобы со всей России украинцев слали только туда. Совсем сошли с ума, что ж остаётся от войны?)
И всё же – нет, нет, армия ещё не разложена. Однако надо спешить спасать. Вот наступление бы, сопровождаемое удачей, конечно, сразу бы оздоровило. Но в нынешнем состоянии можно ли будет практически сдвинуть армию в наступление? Да ещё прежде того: посметь ли о наступлении заговорить вслух?
Однако и нельзя дать укрепиться мысли, что мы не будем наступать: противник снимет все силы на Запад. Говорить о наступлении во всяком случае необходимо.
А если стронемся – и в наступлении откроем наше безсилие?.. Ещё хуже.
По необычности обстановки, теперь и положение армии лежало на каких-то путях, непривычных для полководческого ума. Что-то требовалось сделать в духе и манере этого сумасшедшего времени. Заморочивалось генеральское сознание. Клембовский предлагал поставить во главе всей Армии триумвират: из Верховного Главнокомандующего, правительственного комиссара и выборного солдата. (Командование – совсем уже в сторону?) Тем временем сами собой начались фронтовые съезды – может быть, вот это и есть правильный выход? Но вот десять дней бурлил минский съезд – а что обсуждал? Всё – вне своей компетенции: отношение к Временному правительству, к Учредительному Собранию, к демократической республике, аграрный вопрос, рабочий вопрос, – и это занятие воинов на фронте? А кто был председателями съездов? Западного – присяжный поверенный Позерн, Румынский собирал врач эсер Лордкипанидзе, Кавказский – штатский меньшевик Гегечкори. Да и во главе всех крупных комитетов кто стоял? – вольноопределяющиеся, студенты, врачи, адвокаты, случайно в шинелях. Так и Грузинов, такой же штатский подполковник, но захвативший Московский округ, придумал ещё новое: созвать всероссийский чисто военный съезд. И два делегата от него приехали к Алексееву в Ставку: просить разрешение выбирать по всей Действующей армии делегатов на этот съезд, и уже просят сообщить им расположение всех частей и численность их. И ведь станешь в тупик: может быть, вот это и есть то сильное и плотное, что надо противопоставить петроградскому Совету депутатов?.. Не мог Алексеев решить, да и права не имел, отправил их к Гучкову. А Гучков ответил, что не может решить без предварительного совещания с Алексеевым. И так бы ещё перекидывали их, но тут Гучков приехал в Ставку, и делегаты за ним сюда же – и добились совместного одобрения. И уже объявили, что такой съезд будет собран в Москве 15 апреля. Но тут московский же Совет солдатских депутатов запретил им, тем и показывая, что общего фронтового голоса Советы боятся и такой съезд был бы, наверно, неплох. Но вот провалилось.
А что злокачественно развивалось по всей армии как чирьи, как нарывы – это комитеты. Они передавались от части к части эпидемически. Невозможно было их подавить – но вот уже месяц бились, как их использовать на пользу боеспособности. В конце марта, как раз при Гучкове, приезжал в Ставку из Севастополя вкрадчиво-сладкий подполковник Верховский и с воодушевлением описывал, как, будто бы, севастопольские комитеты разумно регулируют стихийное солдатское движение в направлении государственной пользы. И Гучкову понравилось, и он поручил Ставке разработать единое положение о комитетах. Да если уж всё равно зараза лилась, то лучше было забрать её в твёрдые каналы: стараться ограничить их хозяйственными функциями, усилить в них влияние офицеров. И Алексеев тогда же подписал приказ «о переходе к новым формам жизни» – а Деникину, новоприбывшему к должности начальника штаба Верховного (впрочем, тоже назначенному помимо Алексеева), поручил разработку разумного положения о комитетах, используя севастопольский опыт, и удержать там не меньше трети мест для офицеров.
Но такая кодификация совсем необычного материала – не на день, она заняла в Ставке две недели. Тем временем жизнь комитетов буйно развивалась безо всякого единого устава, а где кому как вздумается. Низшие комитеты парализовали всю службу войсковых частей. А дивизионные, корпусные, армейские, которые сам же Алексеев и допустил, с надеждой, – эти уже занимались почти одной политикой, развитием «революционных начал», и лезли поправлять растерявшихся генералов. Образовывались свои комитеты и в каждом штабе, и в каждой сопливой команде, и отдельные комитеты фельдшеров, ветеринаров, интендантских чиновников, радиотелеграфистов, нестроевых чинов, и отдельные комитеты украинцев, поляков, мусульман, грузин. Надо было спешить с единым положением! – но Гучков умудрился дать такое же поручение и своей поливановской комиссии – и четыре дня назад притянулся из Петрограда проект поливановского Положения! – и весьма капитуляционного. А в Ставке готово было – крепче, строже, и уже нельзя и безсмысленно от него отказаться, и как в этом задуренном разнодумьи теперь сноситься с заболевшим Гучковым? сколько ещё дней пройдёт безо всякого устава? Алексеев велел Деникину кончать ставочное Положение. И сегодня, в воскресенье 16-го, подписал его. А Гучков пусть разбирается.
Подписал – со слезами на глазах. Как будто же спасая армию от худшего? – а подписал своей рукою гибель армии.
Да этим не кончалась неразбериха. Во вчерашних газетах объявлялось как решённое ещё новое мероприятие по спасению армии. Какие-то случайно съехавшиеся в Петроград делегации быстро, на ходу, кто-то им в Таврическом подсунул, – утвердили «устав комиссариата», и вот уже опубликовано, и что же там? Создать при каждой армии, при каждом фронте и при Ставке! – комиссариат из трёх человек: один от правительства, один от совета депутатов и один от фронтового, армейского комитета. Рассмотрению их подлежат все дела и все вопросы, входящие в компетенцию Главнокомандующих! – и все приказы по армиям, фронтам, должны подписываться также и комиссариатом!
Сумасшедший дом! Так они будут командовать вместо генералов? И в Ставке тоже? И Верховного тоже будут расследовать? Да месяц назад Алексеев и сам просил у Львова прислать комиссара в Ставку – но не на таких же условиях!
Сумасшедший дом! Правда, это был пока проект: передать его Исполнительному комитету петроградского Совета (при чём тут он?) – для утверждения в три дня! Проект, но так отрубисто энергичен, что для неграмотной страны – уже и опять закон?..
С отъезда царя как-то сами собой прекратились в Ставке еже-воскресные посещения церкви всем составом штаба. Сам Алексеев был ещё раз на посту, был на пасхальной заутрени – да и всё. Не потому чтобы прежде ходил изневольно, отнюдь, а вот – отпало как-то. От тревожности ли времени, от неурочного прихода всех новостей? И икону Владимирской Божьей Матери, после отъезда государя, распорядился Алексеев возвратить в московский Успенский собор.
Так и сегодня, он не был утром в храме. Но от этого не стало его воскресенье досужным, а напротив: тем более сосредоточился он с утра над делами, бумагами и размышлениями, в расчёте, что сегодня меньше будут и мешать.
Вот, ещё раз изучил одуряющий проект о комиссариатах.
И сегодня же сел написать Гучкову большое письмо. Что: положение в армии ухудшается с каждым днём. И генерал удивляется безответственности тех, кто повторяет о «прекрасном состоянии армии». (Намёк и на самого Гучкова.) И даже: Армия погибает…
С безчувственными министрами в Петрограде уже не оставалось разговаривать иначе.
По-настоящему и неотложно надо самому ехать в Петроград и попробовать объяснить правительству в последний раз: что они делают?? Ещё раз-другой подтолкни – и Россия будет в пропасти.
И штабы фронтов, и штабы армий были вот так же все угнетены. Алексееву было стыдно глядеть в глаза своим подчинённым – что он не мог их защитить. Такое постыдное чувство, будто он во всём этом и виноват, хотя вершили в Петрограде.
Михаил Васильевич вообще стал уязвимей, чем когда-либо, всё принимая на свой счёт. То прочёл в газетах и сопоставил, что в самый тот день, когда приехавшие в Ставку министры были так ласковы, – на совещании Советов в Петрограде этот кровожадный Стеклов продолжал поносить генерала Алексеева и угрожать ему. И «Рабочая газета» меньшевиков тоже печатала, что «Ставка занимается контрреволюционной работой». Вдруг прочёл в газетах, что на съезде Западного фронта выступал ставочный полковник Сергиевский и произнёс так: «В дни революции распоряжение об отправке войск на Петроград давал бывший царь. А большинство начальствующих лиц в Ставке сочувственно относились к освободительному движению. И как только царь уехал из Могилёва – так Ставка порвала с ним и старалась парализовать его распоряжения. Только благодаря генералу Алексееву было предотвращено кровопролитие. Если бы не генерал Алексеев – ещё большой вопрос, было ли бы подписано отречение…»