Красное колесо. Узел I. Август Четырнадцатого
Шрифт:
Вчера вечером позвали Корнилова на Калашниковскую биржу – митинг в пользу наших военнопленных. Корнилов не мог отказать. Ко всей его долгой, но и однообразной военной службе – отдельно приставилось, сторонним горьким омутом, ни на что не похожее военнопленство. Был Корнилов генерал и остался генерал, но военнопленный – это был его особый долг и рок, уже нестираемый. Тот митинг был – для сбора средств на военнопленных. Рассказывали сестры, ездившие в Германию, и наши солдаты, воротившиеся инвалиды или бежавшие, рассказывали, что и сам Корнилов знал, чего и не знал. Скверно одетые, голодные, на самых тяжких работах, и даже по 16
И одна сестра: «Жалко, не пришли сюда те, кто предлагают брататься с немцем. Говорят – протянем руку германцу, никто не сказал: протянем нашему военнопленному». И все годы войны у нас о военнопленных старались молчать – ни публичных сборов для них, посылают одни родственники, а посылка – одна в 4 месяца.
И Корнилов омрачённо вспомнил тот холодок, как приняли в Царском Селе его рассказ о военнопленных. Боялись ли горячей защитой – открыть охоту сдаваться в плен? А ведь большая часть их – не сдалась, а сдана. А их пленные у нас, что бы ни вытворяли, – сегодня на съездах: не троньте их! «Из лучших побуждений человеколюбия». Как тогда царица.
Выступил. Потом с Верой Фигнер обходил по залу для поддержки пожертвований. Давали и золотые браслеты.
А сегодня, продолжая объезд бунтовавших батальонов, Корнилов поехал в Финляндский. К его приезду батальон, тысячи три человек, неполный, без каких-то частей, без пулемётной команды, связи, был развихлясто выстроен в казарменном дворе, с винтовками у кого были. Зоркий глаз генерала сразу заметил, что какие-то рожи, и в немалом числе, большем чем дневальные, выглядывают в казарменные окна. Но решил – не обращать внимания, теперь время такое. Играли ко встрече марсельезу. Принял рапорт командира батальона, «здорово, финляндцы!», ответили ничего, дружно, «здравия желаем, господин генерал!». Обошёл строй. Потом пропустил их церемониальным маршем. Надо речь говорить. Да везде он теперь одно и то же говорил. Немедленный мир – никак не возможен, но надо всеми силами стремиться к отражению врага, захватившего нашу территорию, – и пока Германия не откажется от аннексий и контрибуций. (Придумал он так хитро: эти настрявшие «аннексии» взять себе же на службу.) И надо поддерживать Временное правительство, выполняющее волю народа. «Ура за Россию!» «Ура». Распустил строй, собирался пройти на занятия учебной команды, – тут подошёл к нему унтер-офицер и доложил, что его 3-я рота не выходила на смотр, потому что считает себя подчинённой только Совету рабочих и солдатских депутатов. Так вот кто это в окнах – целая рота, как бы не целая тысяча. Тут сразу подступила и кучка солдат 3-й роты, с приглашением посетить роту в казарме. Корнилов отказался. Кучка росла, и конечно нашёлся дерзкий голос:
– А почему, господин генерал, вы 21 апреля вызвали Михайловскую батарею?
Теперь от генерала нужны не боевые качества, а быстро-быстро соображать, что ответить.
– Я отвечу, если прежде вы ответите мне: а почему Финляндский полк счёл нужным пойти к Мариинскому дворцу с винтовками и штыками?
Другой голос:
– Нам не понравилась нота Милюкова.
– Ну что ж, каждому гражданину предоставлено выражать свои взгляды. Но – без оружия.
Кричат:
– Какие ж бывают солдаты без оружия? Каждый солдат должен ходить с винтовкой.
– Но ведь писари не ходят с оружием.
Помычали, не нашлись. Кто-то высказал, что это была их ошибка.
– Ну вот, а теперь и я объясню вам. Как Командующий, поставленный волей народа, я считал своей священной обязанностью защитить мирное население и поддержать порядок в столице. И я был убеждён, что подавляющая часть гарнизона понимает эту задачу одинаково со мной. Я вызвал батареи, когда уже пролилась кровь, в том числе солдат. А солдатам я приказал выйти без штыков и патронов. Но тут я получил сообщение, что Исполнительный Комитет надеется собственными средствами внести успокоение, – и я своё приказание отменил.
Объяснились. Но какая позорная слабость: не наказать их за невыход на смотр!
Пошёл в учебную команду, разъяснял и там. Потом ещё осмотрел хлебопекарню. И уже шёл к автомобилю, ехать на Путиловский завод, – подошёл адъютант, доложил: шофёр отлучался от автомобиля, и кто-то снял с капота георгиевский флажок генерала.
И – не знающий красноты в лице, смуглый Корнилов побурел, загорелся. Как ударили в лицо.
Негодяи! К драной матери такую вашу революцию! Что эти сопляки видели, чтоб смели так обращаться с боевым генералом! (И с бывшим пленником!)
Раздувая ноздри, сел в мотор:
– В довмин!
– Не на Путиловский? – переспросил шофёр.
– В довмин! И быстро!
Погнал. А Корнилов ещё обгонял бег автомобиля. Нет! – больше терпеть нельзя! Этот флажок – уже выше горла.
Уже и так они вчера в городской думе утверждали свою «красную гвардию», – это после стрельбы 21-го, негодяи! Сорок тысяч винтовок разворовали – и теперь будут вооружать свои отряды! И адвокатишка заявляет фронтовикам, что «рабочие заработали себе эти винтовки»!
И этот же самый адвокатишка, Соколов, назначен к Корнилову комиссаром! И, вертя своей неуставной задницей, заявил – от себя? не от себя? – что желательно: пусть Командующий теперь показывает комиссарам Исполнительного Комитета все проекты своих приказов по Округу.
Да – чтоб вам ни всходу ни умолоту, делать мне больше нечего!
Довмин. Почти ворвался: прошу министра принять.
В одну минуту Гучков и принял – на ногах, и даже собирается куда-то ехать. А вид совсем больной.
Поразился лицу Корнилова, всегда невозмутимого.
– Александр Иваныч! – прохрипел Корнилов. – Голову мне снимайте, погоны снимайте, больше ни одного дня!
Приготовился стоять против всех новых уговоров. Четвёртый раз. Не поддаться ни на что. Вырваться из этой путаницы. Назад, к себе, в 25-й корпус, не может быть, чтоб уже и его испоганили.
А Гучков – вдруг и не стал уговаривать нисколько.
Посмотрел печально. Совсем больной, жёлтый, держится за спинку кресла. И сказал слабо, тихо:
– Хорошо, Лавр Георгиевич. Пол'yчите 8-ю армию. Каледин уходит на Дон.
Даже не поверил Корнилов, что так сразу и легко. Да опять запутают, обманут, – ведь это только сказано вот тут в кабинете, между двумя.
– Тогда прошу вас объявить. Немедленно. – Сдавливало горло.
А Гучков ещё странней ответил, ещё слабей:
– Да объявите сами.
– Как? Сам?
– Да, сами, – кивнул, всё так же слаб, не отнимая рук от кресельной спинки.
– А – кому передать должность? – делово вскинулся Корнилов.