Красное колесо. Узел I. Август Четырнадцатого
Шрифт:
Ну что ж теперь Колчаку, не отменять волю Петрограда, езжайте. (Подумал о Николае Николаевиче: вспомнит ли он колчаковское предложение в мартовские дни? Пожалеет?..)
Но – с флотом? Восемь дней не было адмирала – а сколькое тут!
Утекало. Движение в отпуска стало стихийным – отпускали ведь комитеты, и командиры не могут остановить. Хоть целые корабли теперь выводи из строя, некому их вести. Растут и требования комитетов. На «Жарком» голоса – списать лейтенанта Весел'aго: по их мнению, он слишком рискует миноносцем! – а значит, и их жизнями (даром что и своею). В Черноморской дивизии солдаты стали отказываться выходить на занятия, не отдают чести, расхлябанный вид. Матросы всё ещё чисты и аккуратны, но уже лускают семячки, свободно бродят на священную
Нет, видно, вся эта «революционная дисциплина» – бред. Военная дисциплина – одна единственная во всех армиях и флотах мира.
Или – ещё схватиться раз?..
В отдельности, в неподвижности – севастопольскому чуду не существовать. Но если попробовать – дохнуть им на всю Россию? Если Временное правительство слабо – то и помочь ему!
Ведь два месяца мы пробыли так! – значит, всё-таки возможно? Сколько ещё сохраняется твёрдых связей – как не опереться на них? Сколько ещё трезвых голов – как не воззвать к ним? Какая б ни кралась разлагающая пропаганда, но не может быть, чтобы соотечественники не могли понять друг друга перед ликом такой грандиозной войны! – ведь мы тогда все погибли! Почему водительство матросских масс отдать каким-то приблудным агитаторам?
А что отличный оратор – Колчак про себя уже знал.
И в согласии с вожаками Совета и Военного комитета – в цирке Труцци, самом большом помещении Севастополя, – созвали делегатский съезд флота, гарнизона и рабочих – несколько тысяч.
В ложе оркестра – президиум Совета. Конторович с колокольчиком: «Слово предоставляется Командующему адмиралу Колчаку».
Неподвижная, нависшая тишина.
Встал Колчак, опираясь на барьер своей ложи, – загрохотали отчаянные аплодисменты, и долго, долго не давали ему начать.
(Да уверен он был в себе! Да ни один голос в Севастополе ещё не бросил упрёка адмиралу!)
И он стал говорить им – самые тяжёлые слова. О Балтийском флоте: забыл, что идёт война, предаёт родину. Да просто – не стало Балтийского флота. Гибнет, разваливается и сухопутный фронт, и неизвестно, удастся ли его восстановить. Его можно сейчас прорвать в любом месте. И – каков размах дезертирства. (Из зала крики: «Шкурники! Подлецы!») И – что такое были апрельские дни в Петрограде, виденные его глазами. Движение «прекратить войну во что бы то ни стало» – обратит нас в навоз для Германии. И союзники, они сейчас оттягивают немцев на себя, – не простят нам. Придётся расплачиваться землёй, природными богатствами, нас разделят на куски. И – о своей встрече с Плехановым, который шлёт Черноморскому флоту призыв к единению. Вся надежда России – на Черноморский флот. Ныне – во всей России только Черноморский флот сохранил свою мощь, свой дух, веру в революцию и преданность родине. Черноморский флот должен спасти родину! (Среди матросов – рыдания.) И – о проливах (повторил плехановское сравнение с горлом, зажатым чужими руками). Веками Россия нуждалась в этих проливах. Если не занять их, то мы должны иметь их свободными для себя и быть уверены, что никакой вражеский флот не пройдёт в Чёрное море, никакая пушка не будет обстреливать наших берегов.
Аплодисменты и крики после речи – ещё оглушительней. Зал стал – един и наэлектризован.
И в этом порыве – стали выступать с арены простые матросы. Да, мы все заодно, и с офицерами, и будем так. Да, не разрешим развалить нашу дисциплину! Крик вашей души, товарищ адмирал, найдёт отклик в миллионах душ свободных граждан! Никакие тёмные силы не подорвут доверия к вам! Долг нашего флота – выделить тех, кто поедет увлечь и Россию, и фронт!
Ярко выступал жердястый, худой, чёрный экзальтированный матрос Баткин: «Да, война затеяна правящими классами, но мы теперь не можем выскочить из неё. Кто требует сепаратного мира – изменник родине и свободе!» (Матросская форма не совсем складно сидела на нём, оказался – студент, караим.)
И на слух, что Ленин хочет ехать сюда, – проголосовал зал: приезд Ленина на Черноморское побережье нежелателен.
Колчака вынесли на руках до автомобиля.
Он смотрел на головы в матросских шапочках: нет, не может быть, чтоб мы так поддались и погибли!
В тот же день команда «Георгия Победоносца» возгласила резолюцию полной поддержки адмиралу: «Через несколько недель может наступить катастрофа. Отбросить все личные счёты, сплотиться. Прекратить вредную деятельность лиц, проповедующих сепаратный мир. Слать наших представителей в Петроград, Балтийский флот и на фронт. Телеграмму правительству и в петроградский Совет: обуздать лиц, подобных Ленину».
На другой день резолюцию напечатали в газетах, обсуждали на всех судах, и везде поддерживали, и уже выбирали делегатов на фронты, четверть тысячи человек, – офицеров, кондукторов, матросов, солдат и рабочих: повсюду требовать твёрдой власти и звать к наступлению. Многие сами отказывались от уже разрешённых им отпусков. «Теперь нужна только одна партия: партия спасения России!» К воззванию «Георгия» присоединился весь флот. Пресловутый крейсер «Очаков» телеграфировал правительству: «Нам необходим свободный выход из Чёрного моря».
Ещё через день стали приходить Колчаку и «Георгию» телеграммы поддержки из других городов.
И вот – делегация, особым поездом, уехала.
Колчак и спешил её отправить, пока ничто не треснуло и не остыло. И понимал: самые лучшие, убеждённые, крепкие – уезжают. Севастополь остаётся слабее, чем был. А подрывные силы – каждый день невидимо притекали. И вот голоса звучали не во спасение родины, а: как хоронить революционные жертвы. Корабли приспускали флаги – и под оркестры перехоранивались останки расстрелянных с линкора «Златоуст» в 1912, и неизвестные ораторы на траурном митинге бранили адмиралов безсмертной Севастопольской обороны, покоящихся в подвалах Владимирского собора, близ штаба крепости: что надо эту падаль вырыть из могил, бросить в море, а на их место положить борцов за свободу. И не единицы, но уже десятки матросов бесновато бродили вокруг собора, с ненавистью заглядывая в подвальные окна.
Вот так – мгновенно шаталось матросское настроение.
Чтоб это заглушить – ещё более торжественные похороны приходилось готовить для священного праха лейтенанта Шмидта и троих с ним расстрелянных на Березани. На крейсере повезут гробы сперва в Одессу, там с оркестрами будут носить по всему городу, снова на крейсер, и в Севастополь. Тут будет выстроен весь гарнизон, пушечные салюты с крепостных батарей (в прошлом году приезжал в Севастополь царь – салютов не было). От Графской пристани на Нахимовскую площадь офицеры и матросы понесут гробы на руках, тут их поставят в катафалки, запряжённые четвериками. И Колчак пойдёт за гробом Шмидта рядом с его сыном, и ещё потом сотня депутаций будет нести посеребренные, и фарфоровые, и живые венки. Революция любит спектакли. И поднимать идолов.
А по сведениям Колчака: когда бунт «Очакова» не удался – Шмидт покинул матросов и пытался бежать в наёмном ялике. (А начальник севастопольской крепости Рерберг знал Шмидта по Либаве в 1904: был старшим офицером на транспорте «Иртыш», служил нехотя, спал в дневное время, небрежен в одежде, землистое неумытое лицо, допустил такой безпорядок на погрузке угля, что любой грузчик мог утонуть или искалечиться. Он был уволен из флота как несоответствующий и числился в запасе. При сборе эскадры Рожественского – Шмидта снова призвали, но, рассказывал Рерберг, с другим таким же офицером Муравьёвым с угольщика «Анадырь» они устроили публичную драку на танцевальном вечере, и за то не были взяты в боевой поход, чего, очевидно, и добивались. И теперь за его гробом пойдут герои Порт-Артура…)