Красное колесо. Узел II. Октябрь Шестнадцатого
Шрифт:
114
Какие-то минуты ещё находил Пётр Акимович и на свой «комитет военно-технической помощи», два года назад начатый им без копейки, а теперь с бюджетом в 52 миллиона и с новыми залётными проектами вроде всероссийской радиотелеграфной сети для оповещения населения: выпускать такие радиоприёмники и сажать слухачами инвалидов войны, одновременно давая им заработок.
В какую-то минуту успевал написать и в газеты: что ж у нас делается? В то время как донецким рабочим доставляют хлеб с перебоями – у немецких военнопленных, там же, чья производительность труда вчетверо меньше нашего самого заурядного рабочего, хлеба всегда завались, и каждый день мясо во щах. Нигде же в мире, кроме России, так не содержат военнопленных!
А так-то – едва ль оставалась в нём ещё одна незанятая клетка, которая могла бы тянуть больше. Кроме того, что он теперь был товарищ министра промышленности-торговли – на нём лежало всё снабжение России топливом и металлом, это одно Особое совещание, а ещё в одном Особом совещании «для объединения мероприятий по обороне государства» был он товарищем председателя.
Черезо всю страну из Донецкого бассейна в промышленный Петроград тянется уголь, захватывая все железные дороги и уже тем учетверяя цену. Да две трети угля съедают сами железные дороги, и ещё повсюду грабят уголь с платформ. Спасать топливное дело дровами? Не тут-то было. Пока шли споры и даже драки о будущем лесов – предстояло только в этом году, чтоб не остановилась промышленность и в будущую зиму не замёрзли города, вырубить 300–400 тысяч десятин леса – и всё, по недостачам военного времени, только близ сплавных рек и железных дорог, как это ни вредно для лесного баланса. А ещё повсюду теперь размахивали топорами и вилами крестьяне, отгоняя всяких заготовителей, не давая рубить леса. И какими же силами, средствами и аргументами черезо все необозримые просторы и в глушь – внушить крестьянам понимание долга? мобилизовать народное сознание? Одни агитаторы анархии всюду успевали – озлобить всех и ожесточить.
Но – что на самих заводах? вот, ближе всего, петроградских? После первых своих мартовских успехов – 8-часового дня и всюду повышения оплаты (а она и в войну повышалась в пропорции к дороговизне) – петроградские рабочие лишь на короткое время замялись: когда поднялось в конце марта солдатское недовольство и те посещали заводы и угрожали рабочим. Но в пасхальную неделю достигнуто было с солдатами примирение – и в ходе апреля рабочие с новым напором начали требовать ещё, ещё повышения оплаты, ещё сокращения рабочих часов, и то же в Москве, и по всей стране. За недели революции заработная плата увеличилась уже и вдвое, и втрое, и вчетверо, а производительность не только не растёт, но катастрофически упала, работают, только когда кто где соизволит. Ещё ж и среди смены рабочие то и дело прекращают работы для собраний, заседаний – и никто не смеет им препятствовать. А вон уже и заводские конторщики требуют себе 6-часового рабочего дня «из-за большой растраты умственной энергии».
И с новым озлоблением вздули массовую травлю инженеров и мастеров, вновь изгоняют их с заводов, уже скоро до половины состава, – диктатура пролетариата в действии… Инженеры, оставшиеся на заводах, совершенно затерроризованы. А вместо изгнанных избирают и ставят невеж, – а чего стоит такая дисквалификация надзора при изготовлении боевых средств! – уже военные заказчики стали отказываться от новых партий то капсюлей, то гранат, то аэропланных бомб. Даже заводами артиллерийского ведомства уже стали вертеть комитеты. Местами рабочие прямо угрожают, что вот вмешается красная гвардия.
Но если что из этого промелькнёт в какой газете – социалистические сразу травят, что это – «буржуазная клевета», и заставляют замолчать.
Съезд предпринимателей Донбасса предложил рабочим уступить им всю прибыль за текущий год – рабочие не согласились, нет: дай больше! (Проедим и само имущество!)
Комитет Труда заседал теперь в роскошном мраморном зале Мраморного дворца: сдвинули огромные бронзовые с хрусталём канделябры, мягкую мебель, посредине поставили канцелярские столы буквой «П» и простые стулья, образовалась сторона рабочая, предпринимательская и правительственная. И тут Пётр Акимович был поражён речами некоего Лурье – высокого, тщедушного, обе руки сухие, с трудом писал, а чувства – клокочущие: «Да, пролетариат заносит одну ногу уже за пределы капиталистического государства, в реальный социализм!» И то и дело козырял опытом германского военного социализма – ах вот что, он в войну был в Германии. И Ободовский однажды ответил ему:
– У ваших германских товарищей социал-демократов вы могли бы почерпнуть их более ценное понимание, проявляемое каждый день: что интересы национального производственного целого выше интересов и пролетария и буржуа.
Нет, не почерпнул. Только усмехнулся едко, какой же вздор ему говорят.
Этих профессиональных социалистов Ободовский теперь возненавидел вот за эту демагогию, что – «ничего страшного не происходит, никакой катастрофы, буржуазная паника».
Редко к полуночи, а чаще уже за полночь министерский автомобиль отвозил Петра Акимыча на Съезжинскую, где Нуся, не спя, всегда ожидала его с ужином. Разогревать он ей не давал, ел холодным.
– И наивные ж мы были с этим «социалистическим рудником», – вспоминал.
Всё перегорало за день, и есть не хотелось.
Смотрел в успокаивающе полное лицо жены и милое лученье глаз её.
– Самое страшное, Нуся, даже не эти социалисты из Исполнительного Комитета. Они – саранча, да. Но за эти два месяца – и весь наш рабочий класс… И весь народ наш… показал себя тоже саранчой.
И – что же дальше?
И – что же нам теперь?..
115
Поручику Харитонову в роту из штаба полка, по телефону:
– У вас – братание сегодня ожидается?
– Наверно, да, – имел он силу ещё усмехнуться. – Погода хорошая, отчего б не обняться, не поторговать?
– Ну ждите, к вам идут.
Так из ряда уныло безсмысленных дней выдался чем-то примечательный.
Рассчитал время, вышел навстречу в ход сообщения, – шёл к нему командир полка с ординарцем, и ещё какой-то полный, низенький, без военной выправки, в форме земгусара. Старого командира полка отчислили ещё в марте, вместо него был новый – полковник с роскошными белокурыми скобелевскими бакенбардами, пожилой, грузный и заботливый. Он назначен был с нестроевой должности; по нынешней необычной обстановке сохранял большую дозу хладнокровия перед безобразиями и старался спасти в полку, что ещё можно. Вообще же, кажется, он надеялся, что его так же скоро отчислят с должности, как и назначили.
– Вот, поручик, к вам гость – господин Горвиц, корреспондент «Русской воли». Он желает понаблюдать нашу жизнь, и особенно братание.
Они стояли в расширении, на развилке ходов. Корреспондент выдвинулся вперёд, левой рукой быстро отвёл офицерскую сумку, правую быструю руку протянул на рукопожатие:
– Подписываюсь Самойлов, может быть читали.
Ладонь у него была мягкая, лицо всё брито, но не сегодня, а то даже и не вчера, по походным обстоятельствам, равномерно начала выпирать густая чёрная щетинка.