Красное колесо. Узлы V - XX. На обрыве повествования
Шрифт:
Одесское реальное училище не имело последнего года. Так ни с кем и не подружась в нём и ни об одном преподавателе не вспоминая с симпатией, Лев перевёлся на последний год в Николаев.
Так же легко он кончил и последний класс, но не школьными занятиями горел. Хорошая читаемая книга и своё хорошее перо – вот самые ценные плоды культуры! Потребность: понять всякую проблему самому, и самому сделать выводы. Да едва вышел за школьный круг, познакомился с нигде не устроенной молодёжью, от каждой беседы – ощущение своего невежества. «Я набрасывался на книги в страхе, что всей жизни не хватит на подготовку к действию». Нервное, нетерпеливое, несистематическое чтение. Сгорая от поспешности, пытался схватывать идеи чутьём. Да всего нужного никогда не прочтёшь, надо скорее действовать, скорее тратить себя – нести другим, что уже узнал, и вести тех за собою! Надо определить своё место в мире! В новом кружке, прекрасно видя, что своей талантливостью поражает всех, Лев рвался в споры, даже читать лекции ученикам ремесленного училища и своим новым друзьям, а вместе с ними – создавать общество по распространению книг в народе. Спорил он превосходно – на ходу выхватывал себе то нужное, что было и у сторонников, и у противников, и, мгновенно обернув и пересоставив, уже подносил как своё отдуманное. Да на безвыходное положение у него же была в оружии «Эристика» Шопенгауэра, вот здесь она пригодилась! – никогда Лев не допускал остаться в любом споре непобедителем. Да в любой заданной области, во всякой без исключения, он чувствовал себя способным двигаться и действовать, если держал в руках нить общего. Ему был ненавистен тупой эмпиризм, пресмыкательство перед якобы неумолимым фактом. Превосходство всякого общего над всяким частным, закона над фактом, теории над личным опытом, вошло неотъемлемой частью в его мышление, в его литературную работу (он и драмы писал теперь), в его политику. Что безусловно: он был сознательный материалист, без всякой потребности в иных мирах; от любого дуновения мистики, потустороннего – испытывал неприятный озноб. Ещё безусловно: на всю жизнь его стержнем стал социально-революционный радикализм. (И именно в крайнем радикализме открывается самый большой размах стать лидером.) Но – какое именно и точно направление? Год в Николаеве оказался переломным. Идеи носились в воздухе – сильнее его. Всё-таки от народничества шёл запах затхлости. Да вот что: необязательно быть сразу прямо марксистом, можно быть «социал-демократом вообще»? Пробовал, недолго. Нет, не получается, без марксизма не обойтись. В их кружке единственным последовательным марксистом была Александра Соколовская, на 10 лет старше Льва. Сколько иронического превосходства он разыграл и изломал в спорах с нею перед слушателями, более народниками или безкостными, – теперь объявил, что становится марксистом, – и они поцеловались с Александрой. И кружковцы потянулись за выбором Льва.
А это есть – окончательный выбор политического пути. Мы марксисты – значит, мы пролетарские революционеры, и наша задача – непримиримая борьба против капитализма. Психологический тип марксиста только и может сложиться в эпоху социальных потрясений, революционного разрыва традиций и привычек. (Брался писать и роман: в нём развить марксистскую точку зрения на российскую действительность.)
Получив аттестат реального училища. Лев ни минуты не задумывался, получать ли ещё и высшее образование: он был и без высшего – уже подготовлен ко всему, что его ждало в будущем. (И со страстью пытался в него заглянуть. Он тайно-трепетно мечтал стать русским Лассалем!) Теперь, когда он отдался революции, – уже ничто его не интересовало вне революции. И теории – мало, его привлекало действие! (К счастью, после короткой ссоры с отцом, возмущённым всяким революционерством, отношения снова наладились, и Лев опять не знал нужды в жизненных средствах.)
После угнетённости 80-х годов русские интеллигенты ещё были несмелы, пасовали перед препятствиями, революцию отодвигали в неопределённое будущее, социализм считали делом эволюционной работы столетий. Ха-ха! Многого мы так дождёмся! Нет, мы вот здесь, в Николаеве, так разожжём движение, что и вся Европа будет знать о нашей борьбе!
В Николаеве располагались верфи, заводы, много рабочих. Сперва с приятелями трудно искали, как к чужеватым этим пролетариям подойти, заговорить, завлечь. Зарабатывали рабочие хорошо и не нуждались бастовать. Но много среди них оказалось сектантов, ищущих правды человеческих и социальных отношений, – и вот через это потянули их к классовой борьбе. Лев писал, сам печатными буквами для гектографа, прокламации, статьи (кличка была – Львов), и сам размножал. Наводняли заводы листовками. Когда же удавалось добыть брошюрки, чисто отпечатанные за границей, это очень поднимало авторитет молодых агитаторов в глазах рабочих. То, что удалось им образовать или не образовать, – Лев назвал: «Южно-русский рабочий союз» (скопировал с одесского «Южно-российского» и киевского «Южно-русского» за 20 лет до того). А жандармы в Николаеве были ленивые, глупые, ни к чему не готовые, сперва не догадывались, потом не могли найти.
Всё же через год, в январе 1898, Льва (ему 18 лет) и дружков – арестовали. И вот – тюрьма в Николаеве, потом в Херсоне, только с третьего месяца стали достигать передачи. Одиночка. Сочинял стихи без бумаги, рабочие песни, революционную камаринскую (это всё нам пригодится ещё в боях!). Перевели в одесскую тюрьму – жестоко регулярную, современную: крестообразную на четыре крыла, каждое в четыре этажа, прикамерные железные галереи все открыты обзору надзирателей, а из центра внизу, где днём стоял старший надзиратель тюрьмы, – просматриваются все четыре крыла с тысячью арестантов. В любой момент по мановенью его руки хоть все надзиратели галерей могли кинуться по железным лестницам и мостикам к месту нарушения. И арестанты, и надзиратели не дрожали так перед начальником тюрьмы, как перед этим старшим надзирателем – величественная фигура, длинная сабля, орлиный взор. Фамилия его была – Троцкий.
А читать в камеру давали только подобранные книги, например консервативно-религиозные журналы, из которых узник мог поучительно извлечь все преимущества православного богослужения, лучшие доводы против католицизма, протестантства, толстовства, дарвинизма – кодифицированная глупость тысячелетий!
Но и попались, одна за другой, три-четыре книги по франкмасонству. Очень интересно! Лев не только впился в чтение, но и решил тут же написать о масонстве своё определяющее и решающее исследование: как на основе материалистического и классового понимания истории объяснить: зачем в XVII веке торговцы, банкиры, чиновники и адвокаты стали называть себя каменщиками и воссоздавали ритуал средневекового цеха? Вынужденные менять существо взглядов (надстройка – базис), люди, однако, силятся втиснуть себя в привычные старые формы. И какое разнообразие ветвей: в шотландской – прямая феодальная реакция, в других – воинственное просветительство, иллюминатство, а на левом фланге даже карбонарство. Очень интересно. Написал тысячестраничную тетрадь конспекта мелким бисером – а своей окончательной работы написать не смог. Но очень укрепился в анализе. Вероятно – надо бы прочесть ещё с десяток книг.
Одесская тюрьма запомнилась эпизодом, где всколыхнулись единые интернациональные чувства всех русских политических: откуда-то достиг слух, будто во Франции восстановлена королевская власть. Какое, какое общее чувство несмываемого позора (и как возликует самодержавие!), – устроили по всей тюрьме грозную обструкцию, и уголовники тоже охотно присоединялись.
Лев ожидал себе за все действия в Николаеве – заключения в крепости, а получил 4 года сибирской ссылки. Повезли в Москву, в Бутырскую тюрьму, там вся их николаевская группа жила уже вместе – но полгода пришлось им ждать, пока наберётся этапная партия. Пропадает время у революционеров! Даже в Часовой башне Бутырок разрабатывал Лев, как устроить там тайную типографию, а продукцию передавать в город. Но ничего не вышло. А марксистская литература – приходила к ним и в Бутырскую, узнал новое имя: Н. Ленин, «Развитие капитализма в России». Ничего.
Тут же решили пожениться с Соколовской – чтобы в ссылке не разлучили. Трудность оказалась не в том, что Лев на 10 лет моложе невесты, но что он по закону ещё несовершеннолетний. Надо было через начальство получить разрешение отца, старик противился. Потом дал. Раввин поженил ещё до этапа.
А время текло, и достигли Усть-Кута на Лене (потом меняли его на более удобные места) только осенью 1900. Вскоре родилась у них девочка. Лев пытался бухгалтерствовать у купца-миллионера, но неудачно. Да и к лучшему: надо было усиленно продолжать теоретические занятия. (А уж тратить время на природу и вовсе было жалко, жил между лесом и рекой, почти не замечая их. Но играл в крокет.) Занимался ещё и тут франкмасонством, но так ни до чего и не доработался. Сел за «Капитал». Первый том, можно сказать, прочёл, но над вторым закис. Да в общих чертах уже ясно. Идейным средоточием социал-демократии была Германия, обаяние ведущей партии социалистов. Напряжённо следили за борьбой ортодоксов против ревизионистов, Каутского против Бернштейна. Лев написал и свой реферат: о необходимости централизованной партии против централизованного царизма.
Но больше, чем этими внутренними занятиями, – жил своими публикациями: иркутское «Восточное Обозрение» охотно открыло ему свои страницы. Лев писал туда и критику – о русских классиках, о Горьком, об Ибсене, Ницше, Мопассане, но больше – яростную и блистательную публицистику, где, на крайнем рубеже цензуры или даже переступая через неё, воспитывал обширную читающую Сибирь в марксистском направлении. Эти статьи имели колоссальный успех, и слава его острого, саркастического, пронизывающего пера проникла и в Европейскую Россию, и даже на Запад, в русскую эмиграцию.
К началу этих публикаций надо было принять важное решение: под каким именем навсегда войти в литературу? «Бронштейн» был для него ненавистный ярлык: он стыдился и фамилии, и происхождения своего, и своих родителей, да он и правда не жил еврейскими чувствами, и никогда не ощутил на себе ни процентной нормы, ни национальной травли. Может быть, национальный мотив как-то и вошёл подспудным толчком к его недовольству государственным строем, но не был ни основным, ни самостоятельным, вполне растворялся в общем гневе к российской общественной несправедливости. Дело Дрейфуса захватывало его, но – общественным драматизмом, а не специфически еврейской темой. Лев Бронштейн жил как бы вне всякого еврейства, он был не еврей, а интернационалист. Не инородцы ведут революцию, а революция пользуется инородцами. (Так и во время Петра мастера немецкой слободки и голландские шкиперы лучше выражали интересы России, чем русские попы или московские бояре.) Правильное решение еврейской проблемы – в сплошном интернациональном воспитании всех народов.
И Лев предоставил имя – судьбе. Полистал итальянский словарь, попалось слово antidoto – противоядие. Отлично! Он и будет отныне противоядием против всей российской затхлости, тухлости, неподвижности, тупоумия, против всей скудости русской истории и культуры, он расшевелит и возбудит российские ленивые мозги! Писать раздельно, вот так: Антид Ото – загадочно! сильно! (Что-то и от Аттилы.) Никто никогда так не подписывался. Отныне это имя прогремит в русской литературе наряду с Салтыковым-Щедриным.